— Ашайта? — чуть слышным шепотом поинтересовался он, когда Хинта поравнялся с его койкой.

— С ним все хорошо, — так же тихо отозвался мальчик. — Он больше не в коме. Обычный здоровый сон.

Ивара улыбнулся ему в темноте. Хинту вдруг поразила мысль о какой-то новой, тайной, сверхъестественной связи между ними всеми.

— Ты проснулся, как и я, без причины?

— Я очень чутко сплю. Меня разбудил визит нежданных ночных гостей.

Значит, связи не было. Ивара все еще улыбался, но его улыбка неуловимо изменилась. Вероятно, при свете дня Хинта не сумел бы различить этой особенной темной эмоции, на мгновение застывшей в уголках губ учителя, но сейчас он увидел ее — увидел годы, проведенные в ожидании беды. Мужчина не просто чутко спал, он слишком привык ждать, что кто-то или что-то может застать его врасплох.

— Я радуюсь вместе с тобой, — от всего сердца добавил Ивара.

Хинта понял, что у него на щеках все еще блестят слезы, и неуклюже стер их кончиками пальцев.

— Спасибо.

Он уже собирался вернуться в свою постель, когда стало ясно, что своим разговором они разбудили Тави: у того сначала сбился ритм дыхания, а потом он тоже, как и Ивара, сел и сонно заморгал в темноте.

— Шепчетесь? — глядя на силуэт Хинты, поинтересовался он.

— Приходили врачи, — сказал Ивара. — Ашайта спит обычным сном, он больше не в коме.

Новость так поразила Тави, что он даже не смог сразу ответить.

— А почему ты плачешь? — спросил он у Хинты мгновение спустя.

— Кажется, это от счастья, — ответил Хинта и снова стал вытирать с лица слезы, — но врачи не сказали, что все будет в порядке. Это выяснится только днем. Я… я не знаю… не знаю, каким он будет.

На самом деле, у него трепетала на кончике языка совсем другая, куда более мрачная фраза. Он думал, что не знает, будет ли это хрупкое тело, лежащее там, на постели, Ашайтой. Он боялся, что когда оно проснется, из его глаз будет идти страшный свет, а из уст будут вырываться какие-то ужасные пророчества о смерти, золотых вратах, подземельях, событиях древности. Он боялся, что, пробуждаясь, брат вновь издаст жуткий крик и обрушит на них видения. Он боялся, что поворачиваясь с боку на бок, этот маленький мальчик спровоцирует новое землетрясение.

Неожиданно Тави соскользнул с койки, шагнул к Хинте и крепко его обнял. Хинта смутился — ткань их пижам была очень тонкой. Несколько мгновений он стоял в растерянности. Но потом он ощутил тепло и хрупкость этого момента, понял, что тоже должен обнять в ответ, и обнял, и притиснул Тави к себе еще плотнее. И только тогда, уткнувшись лицом в его тонкое плечо, Хинта до конца понял, насколько переломный это момент. Что было бы, если бы этой ночью показания приборов изменились в другую сторону, если бы его брат не вышел из комы, а умер в ней? Кем бы теперь был он сам, если бы это произошло? Он представил себя из этой параллельной вселенной — мальчик, похожий на Двану, с омертвелым взглядом застывший на перроне тихоходного поезда. Черная платформа, на которой лежит маленький саркофаг. Какого героя вписали бы в лицо Ашайты? Хинта не мог этого придумать. Теперь он заплакал по-другому, сотрясаясь всем телом, впиваясь пальцами в спину Тави. Они стояли у окна, их лиц касался прозрачный отсвет сторожевых прожекторов Шарту. А на горизонте росла светлая полоса подступающего рассвета.

Никто из них так и не уснул. Они наблюдали, как восходит солнце, втроем присматривая за тем, как просыпается Ашайта. Еще никогда Хинта не вглядывался в другого спящего с таким пристальным вниманием, еще никогда не замечал, как поэтапно человек всплывает к поверхности сна. Он слышал, как дыхание брата меняет свой ритм, видел, как тот переворачивается во сне, как двигаются его глаза под прикрытыми веками. Когда пробуждение было уже очень близко, малыш начал сопеть, по привычке подтягивая слюну. Потом он выпростал руку из-под одеяла и пошарил ею по поверхности постели. Хинта с трепетом и восторгом угадал смысл этого жеста — брат искал свои мягкие робоигрушки. Найти их он не мог, ведь никто не догадался принести их к нему сюда, в больницу. Вскоре рука Ашайты запуталась в медицинских проводках-электродах, которыми была обвита его голова. Он подергал руку, понял, что та застряла, и что рядом нет его зверей — на личике отразилось горькое разочарование. Но он еще не проснулся, лишь глаза быстрее задвигались под веками.

— Он такой нормальный, — прошептал Хинта, — словно спит дома, словно совсем ничего не произошло. Неужели с ним все будет в порядке?

— Мне кажется, — тихо отозвался Ивара, — ты бы знал, если бы с ним была беда. Ты бы видел ее, она бы лежала грузом на твоем сердце. Но ведь этого нет.

— Мне страшно.

— Потому что ты его любишь, — сказал Тави. — И перестань на него смотреть. Своим взглядом ты ускоряешь его пробуждение. Он чувствует внимание, и оно его беспокоит.

— Возможно, я хочу его разбудить. Я боюсь того, каким он проснется. Но еще больше я боюсь того, что он совсем не проснется. Так что пусть уже он проснется, и тогда этот страх так или иначе пройдет.

Ашайта проснулся, когда по палатам развозили завтраки. Его сон к тому моменту был уже очень поверхностным, но последней каплей стало появление робокоридорного: въезжая в палату, тот чуть сбился с курса и резко звякнул подносами. От этого звука он вздрогнул, открыл глаза — и увидел Хинту. Как и предупреждала ночная команда медиков, малыш испугался. Вот только испугался он не за себя. Он даже не обратил внимания на обстановку, на опутывающие его проводки — его исполненный ужаса взгляд застыл на лице старшего брата.

— О… то… бой!? О… то… бой!? — дважды воскликнул Ашайта.

Хинта понял его вопрос, но несколько очень долгих секунд не находил в себе сил, чтобы ответить. Он просто смотрел в широко раскрытые, огромные, бесконечно синие глаза брата. Они были как окна в небо мира до катастроф. Глаза самого Хинты были точно такого же цвета, но он редко над этим задумывался. А вот глаза брата порой поражали его — и сейчас было одно из таких мгновений. Бездонные, светящиеся отраженным светом, они были единственной бесспорно красивой частью этого с рождения изуродованного лица.

И еще эти глаза были совершенно нормальными. За их красотой не таился фиолетовый свет подземелья врат.

Мгновения молчания Хинты напугали Ашайту еще больше, и он начал действовать так, как действовал с чужими людьми, если ему очень надо было с ними объясниться, а те совсем не понимали его речи: младший перешел на язык жестов. Он плавно обвел свое лицо руками — раз, другой, третий — пытался показать на все те места, где кожа Хинты сгорела от тендра-газа.

— Я в порядке, — наконец, сказал Хинта. Тут он не выдержал и опять заплакал, хотя понимал, что этим еще больше пугает брата. Он рванулся с койки, шагнул к младшему, притиснул его к себе. Тот тут же обслюнявил пижаму Хинты, но Хинте было все равно. Ашайта заплакал вместе с ним. — Мы в больнице, — сквозь всхлипы начал объяснять Хинта. — Мы оба болели, но по-разному. Ты заболел раньше меня. А сейчас уже все хорошо. Мы оба выздоравливаем. Мы почти совсем здоровы.

— Уом заоэли ии отью?

— Утром заболели или ночью? — Ашайта закивал, стукаясь лбом ему в плечо. — Мы болеем много дней. А ты долго-долго спал. Ты что, совсем ничего не помнишь?

Лицо младшего дернулось, потом он отрицательно помотал головой.

— Ица и Иджи… Иджи… ка… найтжитика-тика… не?

— Да, мы были в теплице, и Иджи тоже там был, и тебе нельзя было играть с ним, потому что он был занят делом. И там ты заболел.

— А… е… оню… ать, — притихая, сказал Ашайта. Это означало: «я не помню, как ложился спать». Хинта справился с новым, подступившим к горлу комком слез, потом отстранился, нашел салфетку и привычными движениями начал вытирать слюну с подбородка брата. Когда рот младшего снова был сухим, Хинта оглянулся на друзей. В их глазах он прочитал, что они все услышали и поняли: Ашайта не хранил в себе тайн, не помнил, а может быть, и не видел никакого видения, подобного тому, которое увидел сам Хинта. А может быть, Ашайта просто не отличал его от тех снов, которые приснились ему за последние часы.