А вот их первая встреча с Тави — они оба новички в студии лепки. У них нет друзей. Но они почему-то начинают строить друг другу рожи, когда работают с разных сторон одного верстака. Хинта уже не может вспомнить, кто начал первым. Наверное, Тави. И как это потом превратилось в дружбу?

Вот ему двенадцать. Прошлые каникулы — они с Тави покупают постоянный абонемент, чтобы на две недели оккупировать ламрайм. Они думают, что это дает им лишь право на неограниченный просмотр, но тут оказывается, что лиава теперь тоже бесплатно. И они едят ее до дурноты. Они едят ее так много, что к концу третьего дня уже не могут идти на лам, потому что у них зверски болят животы. И вместо ламрайма они устраивают видеосвязь. И Тави говорит: «никогда больше». Но потом они снова едят лиаву.

А вот ему тринадцать. И он лежит без скафандра на руинах своей школы. Наверное, это смерть.

Откуда-то издалека до Хинты донесся собственный голос.

— Мы должны перевернуться. Перевернуться, прежде чем потеряем сознание…

Почти ничего не ощущая, он потянулся куда-то вбок, к Тави. Этот процесс занял больше чем одну минуту, потому что для поворота Хинте потребовалось раскачать свое непослушное тело — как будто он стал смертельно больным и ужасно слабым толстяком. Когда они все уже лежали на боку, Хинта вспомнил давний рассказ про погибших людей, найденных в пустошах. Рассказчик, старик-крайняк, утверждал, что есть такая особая поза — поза потерявшихся. «Если в конце они всё делали правильно, — говорил он, — а в самом конце все всё делают правильно — то они лежат на боку, лицом друг к другу. Иногда они обнимают друг друга, а иногда поджимают ноги к животу».

И вот теперь они трое лежали в позе потерявшихся.

Хинта думал, что разговора уже не будет, потому что они все слишком устали. Но через некоторое время, вопреки его ожиданиям, Ивара нарушил тишину.

— Хинта, — хриплым шепотом обратился он, — твой брат что-нибудь говорит о своих снах?

— Нет.

— Но он ведь немного может говорить?

— Да.

— Надо будет разобраться, видел ли он что-нибудь, когда ты видел мертвецов у врат.

Хинта хотел спросить, почему Ивара думает, что его брат мог что-то видеть, но сил на новые слова уже не было — остались только слепота, немота, безумие и боль в темнице сожженного тендра-газом тела. Через какое-то время Хинта уже мечтал о том, чтобы потерять сознание. А потом он действительно отключился, но это было похоже скорее на сон, чем на обморок. Он опять видел картины из прошлого, которые теперь забавно перемешивались между собой: Тави водил тихоходный, Атипа был учителем математики, а Двана стал миролюбивым городским шерифом и призывал всех, чтобы они пощадили каких-то пленных омаров.

А потом Хинта услышал звук. Это был ровный стрекочущий шелест. Звук то нарастал, то слабел. Ближе. Дальше.

— Что? Что это? — пробормотал Ивара.

Хинта хотел сказать ему, что это спасение — их обнаружил поисковый дрон. Однако ворочать онемевшим языком было невыразимо трудно, и он, издав несколько тихих нечленораздельных звуков, сдался — просто лежал и слушал, как замирает рядом успокаивающий звук крошечного пропеллера. Больше не нужно было бороться: они сделали для своего спасения все, что могли, продержались ровно столько, сколько было нужно. Теперь их судьба была в руках других людей. Осознав все это, Хинта позволил тяжелой наркотической дреме окончательно накрыть его, и, медленно и устало дыша, отправился в спокойное небытие.

В следующий раз он ненадолго очнулся в переносной рекреационной капсуле. Ощущений почти не было, зато и боль ушла; дышалось легко, воздушная смесь приятно пахла озоном. Отек спал с глаз, и, разлепив веки, Хинта снова увидел небо — на этот раз оно было отгорожено от него безопасной преградой из выгнутого толстого стекла. В капсуле было довольно свободно, так что он сумел поднять и поднести к лицу руку. Вслед за ладонью потянулись клейкие нити какого-то густого, бесцветно-прозрачного вещества. Он дотянулся до стекла и испачкал его мазком этой лекарственной дряни. Потом провел рукой вдоль своего тела и понял, что на нем нет одежды и что липкая жидкость почти целиком заполняет пространство вокруг него. Силиконовая мякоть, клейкая масса и какие-то трубки, напоминающие клубок из множества пуповин…

…И чувство полузабытья, покоя и безопасности — какое, наверное, бывает лишь у младенца в утробе счастливой матери.

По еле ощутимой вибрации Хинта догадался, что капсула движется; должно быть, она стояла на спине робоослика, а тот пробирался по полуразрушенному Шарту и механически подрагивал, когда ему приходилось преодолевать препятствия. Мальчик повернул голову и посмотрел налево. Мимо проплывали дома — все в разном положении: одни сдвинуты, другие на боку, третьи перевернуты полностью. Что-то горело. Уцелевшие жильцы толпились вокруг запотевшей махины воздухоочистителя. Хинта знал улицы родного поселка наизусть, но сейчас не мог понять, какое место видит. Удар землетрясения оказался настолько сильным, что укрепления, возведенные для защиты от омаров, словно взорвались. Контейнеры с песком беспорядочными осыпями перегораживали улицу. Здесь же валялось оружие, брошенное кем-то из бойцов.

В отличие от скафандра, медицинская капсула не пропускала звуков, так что Хинта смотрел на все это в полной тишине, которая делала картину катастрофы еще более страшной. Мир как будто онемел после грома — беззвучно осыпались камни, беззвучно кричали люди. Он не выдержал этого зрелища, повернул голову и посмотрел направо. Там шагали робоослики с вереницей больничных капсул на спинах. Сквозь свое окошко Хинта мог видеть лишь трех соседей. Может, их всего столько и было, а может быть, процессия растянулась на длину всей улицы. Он не мог этого знать. Но он верил, что где-то там, за другим стеклом, лежат в полудреме Тави и Ивара. Его друзья.

Мечтая о новом разговоре с ними, Хинта уснул.

Мягко светили зеленоватые потолочные лампы. Пахло рвотой и кровью. Шумела вода. Кто-то стонал. Кто-то приглушенно разговаривал.

— Сколько?

— Еще шестнадцать. Половина в капсулах. Почти все — с отравлением тендра.

Конвейер медленно нес ряды тел через душевой блок. Вокруг пострадавших устало суетились медики в мешковатых непромокаемых балахонах.

— Хорошо, что поток слабеет.

— Ускоряйтесь с легкими. Я хочу перебросить часть младшего персонала на перевязку.

— Мы не можем еще быстрее. Этим тоже нужна помощь.

Все вокруг плыло и блестело. Вода растворяла и уносила клейкие нити заживляющего субстрата.

— А кто распределяет волонтеров?

— Никто.

— Что за бардак!

Хинта различал голоса, но не мог понять, кто именно из медиков говорит. Все фигуры казались ему одинаковыми и одинаково зыбкими.

— Очнулся? — спросил кто-то.

— Не знаю, — шевельнул он губами.

— Потерпи. — Последовала короткая боль — кто-то ловким, но резким движением освободил его пострадавшую руку от эластичной повязки. Хинта даже не вздрогнул — не потому, что не боялся боли, а потому, что все его тело по-прежнему было чужим, ватно-онемелым. Потом он ощутил, как руку заново бинтуют: по ладони растеклось ощущение влажного тепла.