— У меня распухла голова, — пробормотал он.

— Тебе кажется. Имя свое помнишь?

— Хинта Фойта.

— Как?

Это была женщина. Он увидел ее лицо. Она склонялась над ним. Ее черты казались неестественно удлиненными, расплывающимися, глаза вылезали из орбит. Она пугающе походила на омара.

— Хинта Фойта, — чуть более отчетливо произнес Хинта. — У меня галлюцинации. Вы все зеленые и не такие.

Кто-то усмехнулся. Женщина потрогала его лоб. Ее рука была восхитительно холодной. Казалось, она дотянулась до него из какой-то другой вселенной.

— Не бойся, все пройдет. Легкий. Мы его записали.

— А Тави? — спросил Хинта. — Тави Руварта?

— Его уже помыли, — ответил другой, мужской голос. — Попадешь с ним в одну палату.

— Хорошо, — без улыбки обрадовался Хинта и закрыл глаза.

Ему показалось, что прошло ничтожно мало времени — три мгновения, три удара сердца — но когда он снова открыл глаза, все вокруг уже было другим. Он, одетый в больничную пижаму, распростерся на жестковатой робокаталке. Свет ламп стал голубовато-белым, он отражался в гладких стенах больничного коридора матовыми бликами. Откуда-то издалека доносился шум толпы — как во время собрания гумпрайма.

И еще был тихий голос. Голос терпеливо звал его.

— Хинта, Хинта, ты меня слышишь? Хинта…

Хинта начал поворачивать голову и тут же пожалел об этом — вместе с движением вернулись боль и тошнота. Тем не менее, он посмотрел туда, откуда звучал призыв. В двух метрах от него, у другой стены коридора, лежал на робокаталке какой-то уничтоженный болезнью ребенок. С первого взгляда Хинта смог понять про это существо лишь, что оно его сверстник — даже пол определить было сложно. Волос и бровей у пострадавшего не было, опухшие глаза превратились в узкие слезящиеся щелки, кожа на голове покраснела и бугрилась складками. На мокнущих язвах, придавая им еще более ужасный вид, лежала желто-зеленая мазь.

— Тави? — недоверчиво прошептал Хинта.

— Великолепно выгляжу, да?

Здоровой и чистой осталась лишь нижняя половина его лица — все то, что было закрыто дыхательной маской. Это выглядело очень странно — как будто какой-то кровавый лысый уродец пришил к своей плоти нос и губы прежнего Тави.

— Я, наверное, выгляжу так же.

— Намного хуже. — Покрытые облатками губы Тави изогнулись в слабой усмешке.

— Ты же не видишь себя.

— Не вижу. Но выглядеть хуже, чем ты, просто невозможно.

— А Ивара?

— Он будет через полчаса. Взрослые идут во вторую очередь.

Потом они долго лежали молча. На потолке коридора не хватало половины облицовочной плитки и части ламп. Несколько минут Хинта тупо пытался сообразить, почему это так, а потом до него дошло, что больница точно так же пострадала от землетрясения, как и все остальные сооружения в Шарту.

Он ощущал, что почти совсем ничего не хочет. Как будто он уже умер, исчез, был стерт. Единственным его желанием стал еще больший покой — чтобы тело перестало бунтовать, забылось, лишилось чувств.

— Тошнит, — пожаловался он.

— Пакеты.

— Какие?

— Перевернись на бок.

К борту робокаталки действительно были пристегнуты пакеты. Чтобы сблевать, надо было лишь оттянуть пластиковый край и наклонить голову, что Хинта и сделал, когда пару минут спустя проиграл в битве с нутром.

— Салфетки, — шепотом подсказал Тави. Между их робокаталками проехала третья, тормознула у входа в следующую палату и припарковалась к стене.

— Я слышал цифры, — вспомнил Хинта, — про шестнадцать пострадавших.

— Нет, их намного больше. Больница переполнена. Поэтому мы в коридоре. Слышишь толпу? Это родственники. Но их еще сюда не пускают.

— Плохо для Шарту, — сказал Хинта. Потом они снова долго лежали молча. Где-то вдали посвистывали автоматические двери. Каждый раз, когда раздавался этот звук, шум толпы нарастал, словно это было море с накатывающими волнами.

Хинта уже почти задремал, когда в их коридоре появился Ивара. Проезжая между мальчиками, он вскинул руку в приветственном жесте. Его ладонь выглядела так, будто ее обварили в кипятке, но пальцы были сложены в знак «ан-хи». Тави тихо рассмеялся. Робокаталка Ивары сделала маневр с разворотом и встала у стены своим изголовьем к изголовью каталки Тави. Тави не утерпел и попытался приподняться, чтобы поближе увидеть учителя, однако сил не хватило, и он рухнул лицом в подушку.

— Вы будете с нами? — пробубнил он оттуда.

— Нас распределяют в порядке регистрации. Раз вместе нашли, то и положат в одну палату. Как вы оба?

— Живы, — еле слышно отозвался Хинта.

— А кто-нибудь знает, сколько часов мы были там? — спросил Тави.

— Мне сказали, шесть. Промедли они еще два часа, и мы бы умерли.

Хинта ощутил у себя в горле болезненный комок слез, нестерпимо смешивающийся с чувством тошноты. Долго он лежал так, а потом ему в голову пришла неясная мысль: вот что значит быть спасенным, тем, кто не умер там, где легко было умереть, тем, кто продолжается, кто еще может плакать, смеяться, говорить с друзьями. Кому очень повезло, что его друзья тоже живы. Кому не пришлось ради своего выживания делать какой-нибудь тяжелый, аморальный выбор. Это было так здорово — быть всем этим и просто быть. Маленькое сердце. Это было так здорово, что радость становилась такой же невыносимой, каким обычно бывает горе.

Мысль о том, что все они живы и выздоравливают, подействовала на Хинту, как наркотик-транквилизатор. Он расслабился и снова провалился в забытье.

Его разбудило чье-то прикосновение.

— Что? — с полубессознательным недовольством спросил Хинта.

— Капельница, — ответил незнакомый мужской голос. Хинта открыл глаза и увидел молодого медика. — Ты правша?

— Да.

— Тогда мне нужна твоя левая рука, — улыбнулся парень. Лоб у него был серьезно разбит.

Хинта послушно подал руку.

— Что с вами, пта?

— То же, что и со всеми вокруг. Неудачно упал после второго толчка. А потом куча вещей упала на меня. — Медик надел ему на руку длинную автоматическую манжету, мгновенно сомкнувшуюся вокруг запястья. По ней побежали ряды голубых и зеленых огоньков, раздался тихий мелодичный сигнал, и Хинта ощутил, как в вену входят разделители — манжета пропускала его кровь через себя, очищая ее от ядов. — Не больно?

— Все в порядке, — прошептал Хинта. Медик закрепил у изголовья каталки бочковидный прибор, протянул от него две трубки, черную и голубую, и соединил их с манжетой. По полупрозрачному пластику побежали новые волны разноцветных огней, трубки беззвучно наполнились темной кровью. Медик тем временем остановился у постели Тави.

— Привет. Правша?

— Амбидекстр. С легким уклоном в левшу.

— Как все сложно, — восхитился медик. Тави получил манжет на правую руку. Когда медик подошел к робокаталке Ивары, тот уже протягивал ему правую руку.

— Здравствуйте, пта. И вы левша?

— Нет, скорее амбидекстр, — потрескавшимся голосом возразил учитель. — Я как он. А на этой руке просто здоровее кожа.

— Он ваш сын?

Тави и Хинта замерли.

— Нет. Просто совпадение. К тому же, Вам стоит знать, что эта особенность не передается по наследству.

Слова Ивары прозвучали как отповедь, и медик смутился.

— Простите.

— Ничего страшного. Делайте свое дело.

Больше они не разговаривали. Хинта с удивлением осознал, что все это время не замечал очередного общего свойства Ивары и Тави. Теперь оно открылось; их сверхъестественное сходство превращалось в закон.

Медик еще склонялся над каталкой Ивары, когда в коридор вошла мать Тави. Хинта увидел ее первым. Эрника Руварта была будто специально создана как полная противоположность его собственной матери.