— Да, — с неожиданным гневом ответил Хинта, — мы не знаем, какой бы она стала, если бы на нее обрушилось горе. Но это не значит, что на ее фоне нужно прощать моим предкам их отрешенное ленивое уныние. Иногда люди берут себя в руки и закаляются в бедах, как сила героев закалялась в битвах. А иногда люди падают и позволяют жизни себя тащить. Но они не имеют на это права. Ладно, я согласен делать массу вещей — в конце концов, я сын бедных фермеров, таким, как я, приходится с детства брать на себя часть хозяйства. Но они бросают Ашайту, оставляют его со мной все чаще и чаще. Им как будто все равно, что с ним будет. Но я же знаю, что ему нужна другая забота, не только моя. А они трусливо спасают себя, потому что поверили, что Ашайта через несколько лет все равно умрет!

Тропа сузилась и пошла вниз. Поля фрата и треупсы теперь стали ближе — уже было видно рубчатые складки на треугольных шляпках грибов.

— Я боюсь за маму, — вдруг признался Тави. — Вот твои родители не ходят в ламрайм. Что, если в этом все дело? Что, если так и наступает слом? Можно и без горя стать равнодушным, уйти в работу, а потом вообще забыть, как и зачем живешь. Вдруг с ней это произойдет? Истории про героев нужны людям, чтобы равняться на кого-то, кто увлекает за собой вперед и вверх. А она больше не стремится вперед и вверх. Она все реже смеется. Она как будто не такая живая, какая была год назад. Я не хочу, чтобы она гасла.

— Эрника Руварта, — сказал Хинта, — не погаснет. Ее сын, Тави Руварта, не позволит ей этого.

— Но Хинта Фойта не может зажечь своих родителей обратно.

Хинта выдержал эти слова.

— Мы разные. Я лучше нахожу язык с машинами, а ты — с людьми. У меня нет сил зажигать людей, а у тебя — есть. Они есть у тебя даже тогда, когда ты сам об этом не помнишь. Ты зажигаешь меня.

— Спасибо, — смущенно поблагодарил Тави. На руке у Хинты запищал самодельный датчик, и он вскинул запястье к лицу.

— На нас идет тендровый туман. Теперь понятно, почему колет глаза.

— Скафандры? — уточнил Тави. Хинта кивнул, и включил защитный экран; Тави надел назад шлем, и оба ощутили, как на смену движениям ветра приходит прохладный покой кислородно-азотной смеси.

Хотя стена Экватора оставалась абсолютно прямой, скалы, возникшие у ее подножия, были неровными, и тропа петляла, повторяя их форму. Было на ней место, где особенно большой утес выступал из общего монолита скал в поля. Местные жители называли эту точку пути Слепым Изгибом: пока путник не проходил мимо утеса, он не мог видеть, что его ждет впереди.

Когда ребята миновали Слепой Изгиб, у Тави из груди вырвался вздох восхищения.

— Я не ходил вдоль Экватора с прошлого лета. А сейчас вспомнил, как здесь красиво.

Перед ними была тихоходная дорога — широкий рельс из перламутрово-белого пластика переползал через восьмисотметровую стену Экватора и, свиваясь пологими спиралями, устремлялся вниз, чтобы затеряться среди фратово-треупсовых полей. Парящая дорога держалась на системе прямых прозрачных опор, похожих на неспособные растаять глыбы льда; солнечные лучи раскалывались в стелах, как в призме, и на скалы падал хаос разноцветных световых полос. Это был основной транспортный канал, который связывал родной поселок ребят, Шарту, с городом Литтапламп, расположенным с противоположной, северной стороны Экватора.

— Смотри, — сказал Хинта, — поезд.

— Точно, — обрадовался Тави. — Нам повезло.

Поезд шел с той стороны Стены и едва перевалил через вершину. Снизу было видно, как по бокам от рельса движутся скользящие пластиковые захваты. Все это строили по особой технологии, без использования металла, потому что сильные магнитные поля над медной стеной останавливали любую обычную машину. Другой транспорт здесь просто не смог бы существовать.

Хинта и Тави, не сговариваясь, ускорили шаг, чтобы подойти к дороге раньше, чем тихоходный. В одном месте спираль шла на уровне с тропой, и там было что-то вроде маленького перрона — аварийная платформа, на которую в случае чего могли сойти немногочисленные пассажиры.

— Ты говорил, с машинистом можно перекинуться словом, — возбужденно напомнил Тави.

— Да. Старик Фирхайф, он добрый — ну, знаешь, он обожает, когда люди в полях ему машут, и сам машет в ответ. Когда я был совсем маленький — еще до того, как мы с тобой познакомились — моя мать болела, а отец работал на погрузке фрата, и ему не с кем было меня оставить. Пока отец грузил, Фирхайф присматривал за мной, даже сажал за пульт поезда.

— Здорово.

— Да, хорошо было.

Поезд, длинный-предлинный, журчал, будто лента промышленного конвейера. Локомотив уже спустился на три спирали вниз, а конец состава еще только перевалил через Стену. Конструкторы стремились сделать вагоны предельно легкими, так что оставили их открытыми. Для перевозки людей из доброй сотни платформ годились лишь первые и последние две — на каждой располагалось по восемь сидений, включая одно место для машиниста — а дальше тянулась процессия грузовых слотов с затянутыми в липучую сетку низкими бортами; под сеткой лежали ящики и бочки, горбились кучи стройматериалов и машинных запчастей, обезмагниченных для перевозки через Экватор. На самих бортах темнела присохшая корка зеленой пены — след тысячи фратовых погрузок.

Обогнав поезд, мальчики остановились у начала вырубленной в камне платформы. Монорельс был теперь совсем рядом — неподвижная река пластика; Хинта с детства помнил, что на ощупь она неприятно скользкая, почти мокрая, как свежеочищенный плод тинталя. Они смотрели, как тихоходный проходит дугу поворота и, пожирая свой путь, скользит к ним. Старик-машинист тоже увидел их и привычно приветствовал поднятой рукой, с пальцами, сложенными в знак «ан-хи», что означало отличный день и неугасающую бодрость духа. Его рабочий скафандр был большим и свободным, как у всех профессиональных механиков-операторов: вместо шлема — сплошной прозрачный купол, под стеклом — добродушное красное лицо и всклокоченные седые волосы.

Пассажирские сиденья были пусты.

— А почему его называют Фирхайф? — маша рукой в ответ, спросил Тави.

— Потом, — коротко обещал Хинта. Фирхайф опустил руку, перевел свой шлем в режим атмосферной связи — ее использовали, когда не было времени устанавливать радиоканал.

— Парнишка Хинхан и его брат, — прогудел он, — а кто третий красавчик?

— Я не красавчик. — Тави не включал громкую связь, и его задетый голос прозвучал лишь в ушах Хинты. Хинта нажал аудиокнопку на шлеме, уходя с радиоканала на атмосферное общение.

— Тави. Тави Руварта. — Его голос, пропущенный через усилители, звучал очень взросло.

— Сын Эрники, — понял Фирхайф. — Ну-ну.

Тави чуть поклонился — жест вышел забавно — и тоже переключил свой шлем на громкую связь.

— А могу я Вас звать просто Фирхайф?

— Как хочешь, так и зови. — Машинист немного сбросил скорость, но мальчикам все равно приходилось почти бежать, чтобы оставаться с ним наравне. — И что же молодые люди забыли так далеко от Шарту?

— Собираемся добыть пару центнеров фрата и продать их Вам, — ответил Хинта. — Надеюсь, на тихоходном найдется местечко для нашего товара?

— На тихоходном найдется местечко для всего фрата, который можно купить в Шарту. Вот только не будет ли этот фрат краденным? Вы что, бедовые головы, никак собрались обнести куркуля Джифоя?

— Не весь фрат — его.

— А по-моему, все эти поля как раз таки его и только его. И ваши родители, сорванцы, тоже работают на него. Вот поймает вас охранный дрон да притащит к нему в лапы — то-то будет дело!

— Поля кончаются там, где начинаются скалы. А фрат растет и на камнях.

— Ах ты, маленький хитрец, — рассмеялся Фирхайф. — Решил украсть, не воруя?

— Джифой все равно не пойдет собирать этот фрат. И дроны его не полезут на скалы. Это дикий фрат. Никто не обеднеет, если мы его соберем.