Когда они вернулись в лагерь, там царило оживление: народ отоспался и начал готовиться к громоподобному финалу праздника, в процессе продолжая пить. Одна из окраинных палаток сгорела дотла — поутру кто-то разжег у ее стены ритуальный огонь.

Обедали в столовой. Там было шумно; двери куврайма не закрывались, вонь кувака пробирала до дрожи. В общих туалетах какой-то крестьянин с налитыми кровью глазами отмывал от рвоты внутреннюю сторону своей дыхательной маски.

За едой никто не чувствовал аппетита. В какой-то момент Ивара отодвинул от себя почти нетронутую тарелку.

— Я хочу поскорее уехать назад в Шарту. Прямо сейчас, не дожидаясь большого праздника. Мы можем договориться с Фирхайфом, он побудет здесь с вами.

— Нет, — решительно сказал Тави, — я тоже хочу уехать.

Хинта обвел их тоскливым взглядом. Дома его ожидала встреча с матерью и отцом. Казалось, что отъезд эту встречу приближает. С другой стороны, после событий этого утра ему тоже было как-то особенно противно смотреть на людей в лагере.

— Хинта? — спросил Тави.

— Да, я с вами. Почему-то у меня такое чувство, что вся хорошая часть праздника прошла вчера, а теперь будут гадость и беспредел. К тому же, это просто опасно, если дураки уже днем начали поджигать палатки.

— Решено, — подытожил Ивара. — Я вызову Фирхайфа, попрошу его забрать нас на машине.

После все произошло быстро. Фирхайф оказался поблизости и подъехал через сорок минут. Еще не начало вечереть, а они уже выходили из джипа у его дома в Шарту. Их поездка в старый поселок закончилась на сутки раньше, чем у всех остальных, но они ощущали себя такими измотанными, словно провели вне дома целую жизнь.

— Как он? — спросил Фирхайф у Хинты, когда Ивара и Тави ушли в направлении административного комплекса.

— Плохо?.. Не знаю. Это слишком сложно для меня. Я не знаю, что бы я чувствовал, если бы умерли те, кто мне настолько дорог, а годы спустя я бы нашел их тела.

Фирхайф похлопал его по плечу.

— Можно посидеть в домике на платформе? — неожиданно для себя попросился Хинта. Старик кивнул, и они пошли вдоль пустынного перрона. Поезда не было, он сейчас разгружался далеко по ту сторону Экватора. Когда они пришли, Фирхайф поставил на плиту кастрюлю, включил экраны и сел читать новости. Хинта сидел рядом с ним, держа брата на коленях. Наконец, старик к нему повернулся.

— Ну что, лучше?

— Да, — смог улыбнуться Хинта. — Не выдавай меня моей матери, ладно? Пусть она еще сутки думает, что я на празднике.

Потом они сидели и снова молчали, пока не стало темно, и на платформу не вернулся поезд.

В начале ночи, лежа в своей постели, в доме Фирхайфа, Хинта боялся, что не сможет уснуть. Однако он уснул почти сразу. И видел сон. В этом сне брат улыбался ему из золотой колыбели. Глаза у него были прежние — большие, ясные, синие — а вот лицо стало совсем другое: нормальное, здоровое, с красивым подбородком, маленьким аккуратным ртом и обычными тонкими губами.

Проснулся Хинта абсолютно разбитым. Предыдущие два дня были огромны; он не мог припомнить, когда ему в последний раз доводилось так много ходить — ноги до сих пор гудели от усталости — видеть так много огня и воды, думать о таком количестве вещей. И никогда прежде он не чувствовал так других людей, не осознавал столь остро красоту и хрупкость моментов жизни, не испытывал такого волнения и страха перед лицом чего-то грядущего.

— Я понял, — прошептал он. — Тави влюбился в Ивару. — Неожиданно эта мысль стала необходимым выводом из всех его воспоминаний, переживаний и догадок. — Да он практически сам мне об этом сказал там, на берегу.

— Се? — тихо спросил Ашайта. Хинта повернул голову и увидел, что младший не спит — сидит на своем надувном матрасе и, отчего-то счастливый, с беззвучной грацией дирижирует в воздухе руками.

Завтракали они без Фирхайфа — тот рано отбыл на дежурство, оставив для них порцию теплой лапши. Хинта кормил брата и думал о своем странном открытии. Еще совсем недавно его взбесила бы мысль о каких-то более-чем-дружеских отношениях между Тави и Иварой. Теперь он почему-то ощущал совсем иное, вместо ярости в его душе и сердце поселилось незнакомое робкое тепло. При этом он чувствовал неясную обиду — и на себя, и на эти обстоятельства; он будто завидовал Тави из-за того, что тот опять обогнал его в каком-то важном этапе взросления. И еще он не знал, как ему теперь относиться к своим друзьям, как на них смотреть. Он не мог оценить, насколько сильными и настоящими являются чувства Тави, не мог представить, что будет дальше, что именно они теперь сделают друг для друга, друг другу или друг с другом. Кроме того, в своей невинности, Хинта не мог вообразить вместе мужчину и мальчика. Размышляя о своих друзьях, он все время сбивался. Они представлялись ему отцом и сыном, любящими, но не любовниками. Тем не менее, он довольно ясно понимал, что Тави уже ищет чего-то большего, чем просто замены своему далекому отцу.

Была у всего этого и еще одна сторона — призрак чего-то гадкого, над чем ребята постарше умели глумливо посмеяться. Впрочем, ребята постарше смеялись и над Ашайтой. Защищая младшего, Хинта привык ненавидеть подобный смех. А какой-то своей частью он всегда знал, что Тави живет на грани, а то и за гранью презрения. В этом отношении Тави и Ашайта были почти равны — одинаково исторгнуты из общества коренных ребят Шарту. Разница состояла лишь в том, что Ашайту ненавидели осознанно и продуманно. Тави тоже был ненавидим, но ненависть к нему казалась менее ясной, и оттого проявлялась реже. Чужак, буржуй, маменькин сынок — так его называли; и Хинта предчувствовал, что теперь ко всем этим словам можно будет добавить еще какие-то, более прицельные, ядовитые и оскорбительные — вроде тех, что бросил им Круна давным-давно у подножья Экватора, в день приезда Ивары.

Хинта понятия не имел, чем займет себя после завтрака. Но словно откликаясь на все его мысли, Тави сам ему позвонил. Впервые с их большой ссоры, Хинта испытал нежелание отвечать: ему хотелось отсрочить любой разговор до тех пор, пока его разум не прояснится.

— Долго ты, — сказал Тави, когда он все-таки ответил.

— Кормил Ашайту, — слукавил Хинта.

— Ты дома?

— Нет, у Фирхайфа. Мне не хотелось видеть свою семью раньше времени. Думаю, мать в середине дня пойдет забирать отца из больницы. А вечером объявлюсь я. Скажу, что только вернулся с праздника. Фирхайф меня поддержит. А у тебя как?

— Ее здесь больше нет.

— Ее? Твоей мамы?

— Да. Слушай, ты ведь абсолютно свободен, раз твои родители даже не знают еще, что ты в Шарту? Тогда приходи прямо сейчас, и увидишь все сам. Это лучше, чем объяснять.

— Ты сам-то вообще в порядке? Я так понял, что она опять тебе что-то сделала.

— Да, можно сказать, что она мне что-то сделала. В порядке ли я? Сложный вопрос. Нет. Я в смешанных чувствах.

— Я приду.

— Тогда не прощаемся.

Связь оборвалась.

— Смешанные чувства, — в пустоту повторил Хинта. Эта фраза показалась ему лучшим определением его собственного состояния.

Десять минут спустя, когда они с Ашайтой уже вышли из дома, у Хинты в динамиках шлема запиликал сигнал вызова. Это снова оказался Тави.

— Можешь по дороге заглянуть в свой гараж?

— Зачем?

— За инструментами. Бери все, что взял бы для ремонта робо.

— У тебя же нет ни одного робо.

— Я хочу перекодировать замки на двери и на шлюзе. И еще кое-что, но это мы обсудим, когда ты придешь.

— Ладно.

На свою улицу Хинта входил осторожно, боясь столкнуться с матерью. Однако ему сопутствовала удача: он не встретил ни ее, ни кого-либо из соседей. Хорошо знакомый гараж показался ему опустошенным и осиротевшим, словно что-то умерло в этом месте, когда они разобрали свою лабораторию и навсегда унесли отсюда Аджелика Рахна. Мучимый странным прощальным чувством, Хинта забрал из гаража ящики с инструментами. Потеснив Ашайту, он погрузил их на Иджи и повернул к административному комплексу.