Лика покачала головой.

— Может, и так. Но как его туда загнать? Думала я об этом. Он не верит, что с ним беда. Только силой мы его туда отправим — но тогда об этом узнает весь поселок. А он такой… такой маленький. И что потом? Его вылечат, но он больше нигде не найдет работу. Кому нужен сумасшедший? Кто доверит ему технику, кто позволит ему без присмотра, одному, ходить по полям?

Хинта растерялся. Он вспомнил про болезнь Ивары. Даже такой мелочи, как небольшая рассеянность, было достаточно, чтобы человека сделали изгоем — а нынешний бред отца выглядел намного хуже.

— И что мы будем делать? — спросил он.

— Завтра вас выписывают, — сказала Лика. Для Хинты это было новостью. — Да. Какая… насмешка. Все закончилось. И сегодня первый день, когда… когда я не хочу, чтобы вы двое были дома. — На ее лице отразилась решимость. — Мы не будем с ним жить. Я не позволю ему превращать Ашайту… в мертвеца. Завтра вы двое не пойдете домой. Вас приютят Риройф или Фирхайф…. Я все устрою… Я с ними поговорю…

— А ты?

— Я буду по большей части с ним, пока он не придет в себя. И еще… я уговорю Риройфа — я даже заплачу ему! Чтобы только он с Атипой ходил в куврайм… и вытаскивал его из этого… проклятого… места.

На том они и порешили. Хинта хотел сообщить друзьям новость о выписке, но когда те вернулись в палату, оказалось, что они и сами уже знают. Так закончился их последний полный день в больнице. Он был радостным, потому что не умер Ашайта, и ужасным, потому что что-то умерло в Атипе.

На следующее утро Хинта, завершив процедуры с медицинскими ваннами, стоял перед зеркалом в туалете их палаты и окончательно узнавал прежнего себя. На лице почти исчезла разница между кожей, обгоревшей от тендра-газа, и кожей, уцелевшей под защитой маски, не было больше ни струпьев, ни шрамов. Лишь по цвету новая кожа чуточку отличалась от прежней — но эта деталь была уже вопросом косметики, а не медицины. Волосы тоже отрастали. Лечение было окончено.

Фирхайф спал тяжело. Снова и снова мальчиков будили его громкие стоны и вскрики. Хинта и Ашайта гостили у него уже два дня, и прошлой ночью было то же самое: кошмар длился около получаса, потом старик затихал и пару часов лежал спокойно, а после затишья буря начиналась снова. До сих пор Хинта не решался его будить, однако в этот раз не выдержал и спустил ноги на пол.

— Еу ольо? — спросил Ашайта.

— Нет, ему не больно. Он просто видит плохой сон. Утром он не вспомнит.

Они с Ашайтой спали на толстых надувных матрасах, таких же больших и высоких, как настоящая постель. Хинта зажег фонарик-ночник, нежно подтолкнул младшего, чтобы тот лег обратно, а сам пошел в комнату старика. На самом деле он вовсе не был уверен, что сказал правду — кто знает, как устроены чужие сны. Фирхайф и вправду мог страдать. Именно поэтому Хинта шел его будить — он хотел, чтобы страдание прекратилось.

Он убеждал себя, что это просто сон, и все же ему было немного боязно, когда он открывал дверь в чужую спальню. Вблизи крики звучали громче и страшнее, а потому Хинта сразу прикрыл дверь — не хотел, чтобы младший еще больше испугался. Ночник выхватил из темноты сверкающую сталью систему тренажеров — они были необходимы для человека, который полный рабочий день носит тяжелый профскафандр, к тому же они помогали старику в его годы сохранять отличную форму. Хинта прошел мимо них и оказался у постели Фирхайфа. Тот ворочался во сне. Вот он снова вскрикнул. В свете ночника была видно пот, струящийся по его лицу. Хинта уже наклонился к нему, чтобы начать будить, но тут, между стонами, с губ Фирхайфа сорвалось ясное слово.

— Вещь… Вещь…

Хинта набрался решимости и потряс его за плечо. Мужчина был слишком тяжелым, его тело, туго обернутое одеялом, даже не шелохнулось от толчков мальчика. Тем не менее, Фирхайф проснулся — перестал стонать, резко и глубоко вздохнул, открыл глаза.

— А? Хинхан? Что? — Его взгляд еще туманился поволокой сна. Потом он зажмурился — даже свет ночника был для него слишком ярким.

— Ты кричал. Как и прошлой ночью. Я решил разбудить.

Старик медленно освободился от одеяла, приложил ладони к мокрому от пота лицу, потом резко выдохнул и сел на постели.

— Время?

— Не знаю. Середина ночи. Прости.

— Это ты прости, что я тебя разбудил. Кто знает, сколько кошмаров я вижу? Живу я один. Нет ушей, чтобы услышать храп, крики или ругань. Есть люди, которые ругаются во сне, ты ведь знаешь?

Хинта удивленно поднял брови. На лице Фирхайфа появилась легкая усмешка, будто он пытался показать, что все в порядке и не стоит принимать его кошмары всерьез. Но глаза говорили другое.

— Я говорил что-нибудь?

— «Вещь». Ты дважды сказал «вещь». Возможно, и что-то еще, но остального я не слышал. А ты помнишь свой сон?

Старик призадумался, потом нахмурился.

— Смутно.

— И что там было?

— Разное. Иди спать, Хинхан. И прости еще раз за неудобство.

— Как я могу быть против, когда это твой дом? Где бы мы с братом были без тебя?

— Ерунда. Сейчас это и ваш дом.

Фирхайф снова лег. Хинта был уже на полпути к двери, но потом остановился.

— А отчего такие сны?

— От старости и тревоги. Всех что-нибудь тревожит. Спасибо, что разбудил, но теперь пора спать дальше, всем нам. — И Фирхайф отвернулся лицом к стене.

Хинта вернулся в свою постель. Он пытался представить ту вещь, о которой бормотал старик, которая могла настолько сильно тревожить и пугать этого спокойного человека, чтобы тот кричал от нее во сне каждую ночь. Но сколько бы Хинта ни гадал, ничего не приходило ему в голову.

В раннем детстве Хинта верил, что Фирхайф не только работает, но и живет в домике на разгрузочной платформе тихоходного поезда. Разумеется, это было не так. Сейчас они гостили в настоящем доме Фирхайфа. Он тоже был небольшим, меньше, чем их родной, но уж точно больше, чем домик на станции. В нем было три комнаты: спальня, гостиная-кабинет, на время превратившаяся в спальню для мальчиков, и маленькая кухонька. Это была одинокая берлога человека, уже прожившего свою жизнь, но еще не сдавшегося. Фирхайф объяснил Хинте, что купил этот дом шестнадцать лет назад, когда решил, что новой семьи у него уже не будет.

С женой Фирхайф расстался, когда их дети уже стали взрослыми. Распавшаяся семья в полном составе жила по эту сторону Экватора, но в разных домах и даже в разных поселках. Бывшая жена Фирхайфа была мелкой сошкой в правлении Шарту. Сын стал инженером на электростанции. Одна из дочерей работала оператором в офисе шерифа. Другая начала учиться на барельефиста, но пропала для профессии, когда вышла замуж за парня из фермерской семьи. Ее избранник обладал характером предприимчивым и необузданным. Он все время хотел большего и попытался присвоить участок фронтира, который Джифой уже разметил для себя. Джифой с очень серьезными обвинениями вызвал его на гумпрайм. Молодые люди испугались суда, побыстрее продали свою землю и предпочли сбежать в соседний Чидру. Там им удалось обосноваться, и там же у Фирхайфа родились внуки, которых он, к своей печали, еще ни разу не видел лично.

Барельефы родных Фирхайфа вперемежку с героями Лимпы висели на стенах гостиной, и Хинта невольно начинал рассматривать их, когда просыпался. Здесь были все, кроме бывшей жены — старик совсем не любил о ней вспоминать. Барельефы отчетливо делились на хорошие и посредственные. Хинта уже понял, что все посредственные принадлежат авторству старшей дочери Фирхайфа — она не много потеряла, когда променяла эту работу на семейную жизнь. Глядя на аморфные очертания лиц, вытравленных ече рукой, Хинта невольно вспомнил свой разговор с Тави, случившийся в самом конце каникул — да, лучше было вовсе уйти со скульптинга, чем вырасти в художника, который будет творить такое и так.