— Ну да, — тихо пробормотал Ивара.

— Я понимаю, что, возможно, это пустые придирки, игра словами, и не имеет значения, как…

Учитель посмотрел прямо на него.

— Нет. Все имеет значение. Четвертый вопрос?

— Как видишь, — смелея, сказал Тави, — я построил все свои рассуждения только на том, что услышал от тебя. Первый вопрос касался легенды. Два других выявляли возможные противоречия в нашей классификации и в том, как, в результате, мы смотрим на расстановку сил. Ну а четвертый вопрос касается афоризма, который ты, Ивара, упоминал лишь мельком. Афоризма о волях. Кажется, он звучал так: есть воля ковчега и воля мира, обе воли посылают к ковчегу своих соискателей. И каждый из них будет чувствовать внутреннюю разорванность и противоборство воль в себе и в своей судьбе.

— Не цитата, но весьма точный пересказ, — подтвердил Ивара.

— Я зациклился на слове «обе». Почему «обе»? Ведь мы, кажется, говорили о том, что одна препятствует, а другая помогает идти к ковчегу? Но тот мудрец, не знаю его имени, сказал что-то другое. То ли он имел в виду, что на самом деле обе воли будут помогать, просто по-разному. То ли что соискателей всегда будет больше, чем один. А это бы означало, что кроме тебя, Ивара, прямо сейчас кто-то работает над тем же самым и почти так же близок к разгадке.

Ивара, казалось, ушел в себя. Тави снова потерял уверенность и сбавил тон.

— Одним словом, здесь какая-то путаница. Если, конечно, вообще верить этому мудрецу. Были у меня к нему и другие вопросы. Я бы здесь к каждому слову задал вопрос. Почему они «соискатели»? Неужели это дело вроде экзамена? Как быть, если ковчег ищет группа людей? В чем цель у обеих воль и обоих походов? Спасти человечество и улететь с земли у одной, а у другой — уничтожить ковчег? Или все сложнее?

Учитель молчал.

— Ивара, — окликнул его Тави.

— Чудесный юный ум. Ты показал мне, как далеко я блуждаю от истины. Как мог я не обращать внимания на все эти слова, почему обходился с суждениями древних столь легкомысленно? И чем я теперь лучше других зубрил-историков, копавшихся в этом вопросе?

— Я тебя смутил? — осторожно спросил Тави. Ивара с тяжелым вздохом развернулся и сел на своей койке напротив мальчика. Потянулся, тронул того за плечо.

— Ты поставил меня в тупик.

— Как это? — опешил Тави.

— А вот так, — просто ответил Ивара. — Не будет нового великого разговора. Потому что у меня нет ответов. Закончился веселый бег. Начинается работа. А работа всегда тяжела и никогда не делается быстро. Я признаю, что многие мои выкладки умерли под тяжестью твоих вопросов. Теперь под сомнением вообще все, что я думал и говорил о волях; все, что я предполагал в последние дни. Меня ждут долгие раздумья и новые странные поиски.

Хинта пораженно смотрел на учителя и не мог поверить ни глазам, ни ушам. Ивара был побежден, разбит вопросами Тави. И при этом он выглядел обрадованным, словно только и ждал того момента, когда все его гипотезы обратятся в прах.

Вечер того дня прошел за разговорами на другие темы. А ночью, в предутренний час, случилось то, о чем все они мечтали, но никто не ожидал.

Хинта проснулся от странного чувства свободы и легкости. Он лежал, вдыхая чистый, свежий, озонированный воздух больницы, потом медленно повернул голову и глянул в окно. Было еще очень темно, но в небе уже брезжил отблеск далекого сияния, которому через полтора часа предстояло превратиться в рассвет. Прожектора Шарту ярко освещали улицу. На потолке палаты лежали пересекающиеся блики отраженного искусственного света.

Хинта слышал, как на других койках посапывают его друзья. Он с сонным удовольствием провел руками по лицу, почувствовал под пальцами гладкую рекреированную кожу, мягкий пушок восстанавливающихся бровей. Его почему-то охватило чувство счастья, и он сам подивился, насколько ему хорошо и комфортно. Ему не удавалось найти явной причины для своего чудесного настроения. Ведь, как правило, это не так уж приятно — просыпаться среди ночи. Но сейчас он был совершенно счастлив, спокоен и совсем не хотел спать, но в то же время не хотел и ничего делать. Он просто лежал, наслаждаясь какой-то особенной ясностью и остротой чувств.

А потом он посмотрел на Ашайту — машинально, как делал всегда. То, что он увидел, поразило его. Брат лежал на боку, лицом к нему, подложив под голову согнутую в локте руку. Это была его любимая поза — дома он обычно спал именно так. Его дыхание стало чуть более сильным и шумным, чем во все предыдущие дни. Хинта боялся увидеть какой-то ужас — фиолетовый свет в глазах, любую другую неприятную вещь. Но в младшем не было ничего зловещего или странного. Он крепко спал, примяв свою подушку и пустив из уголка рта слюнку — Хинта видел, как она блестит серебристой нитью в полутьме.

Наверное, Хинта мог бы наблюдать за Ашайтой долгие часы — и мучаться и нервничать, пытаясь правильно истолковать то, что видит. Но не прошло и пяти минут, как в палату вошли медики. Они двигались достаточно тихо, с легким шорохом одежд, и несли с собой автономные фонарики-ночники, устроенные так, чтобы не будить своим светом пациентов — они не били лучом, а давали вокруг себя ровное бледно-желтое зарево. В их неярком свете лица молодых врачей казались исполненными радостного возбуждения. Они столпились вокруг койки Ашайты, ничего не делая, лишь посматривая на приборы и на самого спящего ребенка. Но чем дольше они так стояли, тем более уверенными делались их улыбки. Это была немного странная сцена: три фигуры в белах халатах — два парня и одна девушка; между ними — койка со спящим малышом; над ней — желтый свет переносного ночника; черные тени на потолке и стенах палаты.

Хинта решил, что должен обратить на себя их внимание, и сел на своей койке. Они разом на него оглянулись.

— Что происходит? — одними губами спросил он.

— Спи, спи, — зашукали на него.

— Я его брат, я должен знать.

Один из парней-медиков поманил его, и они все вместе вышли в больничный коридор. Хинта ощутил под босыми ногами стерильно-чистые, холодные, гладкие плиты пола. Здесь горел дежурный свет, и фонарик-ночник отключили за ненадобностью.

— Руварта? — спросил парень-медик.

— Фойта. Мы братья, одна фамилия.

— Я еще не проснулся, — признал парень-медик. Хинта продолжал обводить их всех вопросительным взглядом. Никого из этих троих он не знал. Очевидно, они были ночной сменой дежурного персонала, в обязанности которой входило вмешиваться, когда что-то идет не так. Но обычно они не заходили в палаты к пациентам.

— Твой брат спит, — сказал второй парень.

— Он не понимает, — сказала девушка.

Но Хинта понял.

— Он не в коме?!

— Да, да, — подтвердили все трое.

— Кома и сон очень разные состояния, — пояснил первый парень. — Мы пришли, потому что наши приборы отреагировали на изменение его состояния. Мы боялись, что он очнулся и будет напуган, или будет нуждаться в помощи — так часто бывает, когда люди выходят из комы. Но он спит — и так даже лучше. Мы не станем его будить. Пусть спит столько, сколько ему хочется.

— То есть, он здоров? — спросил Хинта.

Их лица посерьезнели.

— Мы не можем еще сказать, — покачал головой второй парень. — Надо дождаться, когда он проснется. А он может еще долго не просыпаться. Он может даже обратно впасть в кому. Вне зависимости от того, проснется он или нет, днем с ним будут проводить разные тесты. Это дело его лечащего врача. Пока что мы можем лишь сказать, что его мозг снова активен. Он видит сны.

Хинта запоздало понял, что плачет. При этом он улыбался, а слезы текли по его щекам. Ночная команда отреагировала на его эмоции очень тепло — его обняли, потрепали за плечи, предложили успокоительное. Он отказался. Тогда ему посоветовали вернуться в койку и спокойно спать до утра.

Когда он вошел обратно в палату, брат по-прежнему лежал на боку, и его дыхание по-прежнему было сильным и ровным. А вот Ивара, наоборот, не спал — сидел на постели, настороженно вглядываясь в полумрак.