— Никто, никто, никто больше не будет обижать моего брата, ты понял?! — кричал Хинта. — Ашайта не омар!

Впрочем, его триумф продолжался лишь мгновения, пока кто-то из друзей Круны не сумел борцовским приемом перехватить его за пояс и сбить с ног. На Хинту обрушился град ударов ногами. Толпа распалась на большинство, которое предпочло ретироваться, и меньшинство, которое било обидчика. Круна, мыча от боли, сумел подняться и тоже хотел присоединиться к ним. Хинта сжался в клубок и терпел удары.

Его могли бы серьезно избить, если бы не чей-то окрик, после которого старшеклассники бросились наутек. Обессиленный, с красным заплаканным лицом, Хинта перевернулся на спину и лежал так, глядя снизу вверх на поднимающиеся к потолку статуи трех мудрецов. Каменный пол приятно холодил синяки на спине и ногах. А потом над ним появилось чье-то лицо. Хинта сморгнул, чтобы убрать из глаз лишние слезы, и к своему ужасу увидел, что над ним склоняется Ивара Румпа.

— Ты в порядке? — спросил тот, протягивая мальчику руку.

Хинта со стоном поднялся на ноги.

— Да.

— Еще никогда не видел, чтобы дети вот так дрались. У вас в школе всегда так?

— Вы скажете об этом Гарай?

— По идее я должен. Кто были эти парни? Они ведь старше тебя?

Хинта мотнул головой.

— Это неважно. Драку начал я.

В лице учителя что-то изменилось, будто сквозь него проступила из глубины улыбка — только вот сам мужчина при этом не улыбался.

— Я не скажу, если не узнаю, что это повторилось, — обещал он. И Хинта неожиданно ощутил покой. Это чувство было очень странным, потому что остались прежними все его эмоции: и по поводу Тави, и по поводу связи Тави с этим человеком.

— Спасибо, — поблагодарил Хинта. — А я никому не скажу про вас.

Это вырвалось у него само собой, и он тут же испугался, что будто заключает с учителем сделку, или даже шантажирует того. Однако Румпа не рассердился — только кивнул. Так они и разошлись.

Больше в тот день Хинта с Тави не говорил. После ссоры и драки оставшиеся школьные часы превратились для него в медленный ад. Замкнувшись в себе, он перетерпел еще два занятия, потом зашел домой, поел и вместе с матерью и братом отправился работать в парники. Наклоняясь к грядкам, он стискивал зубы от боли в отбитой пояснице, но старался двигаться естественно — не хотел, чтобы кто-нибудь что-нибудь заметил. Однако хуже любых физических страданий было то, что без Тави каждый час его жизни вдруг сделался пронзительно одиноким. Единственным его утешением стал Ашайта. Каким-то образом тот умел без слов понимать настроение близких людей. Он весь вечер ласкался к старшему, касался его и пытался втянуть в свои простые и странные игры. Но, к сожалению, Хинта не мог ответить брату тем же, и не знал, как рассказать ему о своей беде.

В отличие от Хинты, Тави нашел, с кем поговорить. В самом конце учебного дня он подловил Ивару Румпу, когда тот закрывал свой кабинет. Учитель услышал шаги, оглянулся и улыбнулся.

— Привет.

— Здравствуйте. — Мимолетная радость от встречи на лице Тави смешалась с озабоченностью. — Как Ваш первый рабочий день?

— Он был долгим. Я увидел почти сотню новых лиц и стараюсь удержать в памяти около полусотни новых имен. Завтра будет еще столько же. Когда начинаешь преподавать на новом месте, это всегда тяжело.

— Я об этом не думал. А сколько людей Вы можете запомнить? И сколько у Вас учеников? — Тави немного оживился, но не расцвел и не развеселился так, как раньше. Даже в ночь после гумпрайма, когда он плакал и бился в истерике, он выглядел более открытым, чем сейчас.

— В этой школе около семи сотен детей и подростков разных возрастов. Примерно треть из них будет посещать хотя бы один мой предмет. То есть, я должен запомнить от двух до двух с половиной сотен учеников, и около двадцати новых коллег. А на твой первый вопрос я затрудняюсь ответить: мы до определенной степени помним вообще всех, кого хоть раз видели.

Они неторопливо пошли вдоль по коридору, за окнами которого виднелась залитая предзакатным светом центральная площадь Шарту

— Шарту такой маленький, — сказал Тави. — Я рад, что родился не здесь. Мой опыт хоть немного шире, чем у местных. А те, кто родился и вырос здесь… они вообще не знают, что такое большой мир. Они не видели никого, кроме нескольких тысяч живущих здесь людей.

— Я знаю, ты думаешь, что жизнь в замкнутом мирке чего-то лишает. Но позволь мне с тобой не согласиться. Пока мы живы и здоровы, в плане нашего восприятия над нами не имеют власти почти никакие обстоятельства. А вот мы сами очень часто ограничиваем себя, запрещаем и мешаем себе смотреть вокруг или вникать в то, что уже увидели. Можно жить в многолюдном квартале в центре Литтаплампа и ничего не знать о мире вокруг, ничего не видеть в других людях, кроме отражения собственной пустоты. А можно жить здесь и найти бесконечность непостижимого в других людях, хотя и знаешь каждого из них в лицо.

— Я понимаю это. Вы уже говорили похожие вещи. И все же я не могу не хотеть вырваться отсюда. И я не буду сидеть, сложа руки. Я делаю многое, чтобы понять и узнать Шарту. Мой ум занят поисками красоты здесь. Но мое сердце хочет в бесконечную даль. А Литтапламп кажется таким большим, могущественным, сложно устроенным… и таким недостижимым.

— Это правда, — медленно, словно с неохотой произнес Румпа. — Литтапламп большой, даже огромный. И он — сердце литской ойкумены. Но это больное сердце чахлого, умирающего организма. Когда-то там произошел истинный ренессанс культуры и государственности, но с тех пор прошло уже два века, и это были два века угасания. Там все еще шестнадцать миллионов жителей — достаточно, чтобы благополучно приехавший туда легкомысленный человек, даже прожив там несколько лет, не заметил ни одной проблемы. Но когда начинаешь изучать историю, понимаешь, что это лишь остатки прежнего города. Там почти ничего не строят. Из четырнадцати существующих директорий функционируют только восемь.

— Почему?

— Потому что это не нужно тем, кто мог бы этим заниматься, а те, кто хотел бы жить под заброшенными куполами, не в состоянии своими силами отремонтировать разрушенную инфраструктуру. При этом на окраинах города растут поселения, нищие по сравнению с Шарту, где скапливаются неграмотные беженцы, мигрирующие к столице с разоренных войнами рубежей ойкумены. Некоторые из этих людей приходят с оружием, и тогда в фавелах происходят кровавые вспышки насилия.

— Но разве не должен кто-то спасти и всех этих людей, и город?

— Спасти от чего? Спасти для чего? Однажды наступает момент, когда вещь уже настолько перестает быть собой, что исчезает та суть, ради которой мы хотели бы за нее бороться.

Тави понурился.

— Это будет не очень вежливо с моей стороны, — предупредил он, — поэтому сначала я хочу сказать, что восхищаюсь Вами и очень ценю наше общение и Вашу доброту ко мне. Но я должен спросить: Вы так говорите, потому что Вы разочарованный человек?

Румпа бросил на мальчика короткий взгляд.

— Пожалуйста, не надо мной восхищаться. Я совершенно обычный человек.

— Извините. Само вырвалось.

— И нет, я не разочарованный. Мне интересно жить, у меня есть надежды — просто я не связываю их с организациями, городами, странами. Все мои надежды связаны либо с отдельными людьми, либо с истиной, которую мне доставляет удовольствие искать.

— Хотите сказать, я не должен рассчитывать на Литтапламп? И, заглядывая в будущее, мне стоит видеть себя сорокалетним агрономом на службе у следующего поколения семьи Джифой?

Учитель на мгновение прикрыл глаза и вздохнул, а когда заговорил снова, его голос звучал почти нежно.

— Тави, ты поссорился с матерью и поэтому решил, что теперь должен сам взять свою судьбу под контроль. Но нельзя все в жизни запланировать. Нет никакой пользы в том, чтобы принимать огромные, сокрушительные решения там, где для них нет оснований. А главное, поместив все своим мечты в будущее, планируя-планируя-планируя то, каким оно должно стать, можно очень легко потерять себя в настоящем. Кто ты сейчас?