– Как же это? Отчего загорелось?

– Да, поди, проводка старая…

– Прям, старая. Дом-то новый. Всего лет пять – семь стоит.

– Значит сгнила.

– Сам ты сгнил. Э-эх, последние мозги пропил. С чего проводке сгнить-то?

– Да поджог это! – рявкнул Матвей, не сводя глаз со Светланы. Соседи замолчали, кто-то охнул.

– А кто поджег-то?

– А это у ей спросить надобно, – глухо ответил Матушкин, кивнув на девушку.

Все головы разом повернулись к ней. Люди зашептались, и Свете этот шепот показался змеиным шипением. Она стояла под немилосердными взглядами односельчан и чувствовала себя нагой.

Полина Яковлевна, стоявшая рядом с дочерью, коршуном налетела на Матвея:

– О чем толкуешь, Матвей? Девочка-то тут при чем?

Мужик, услышав это, запрокинул голову и разразился диким хохотом, который перешел в кашель, едва не сваливший с ног мужика. Сельчане, навострив уши, ждали, пока Матвей прокашляется и объяснит что к чему. Тот поднял злющие глазища на девушку.

– Цыгане это! Больше некому! – рявкнул он. – А эта, – и его грязный палец ткнул в Свету, – спуталась с ними, прошмандовка! Девочка, тоже мне! Да к ей каждую ночь цыган в окно лазит. Сам видал. Мать спать, а этот – шасть к дочери в койку.

Полина Яковлевна бросилась на мужика с кулаками, но тот увернулся и плюнул в девушку. Плевок угодил на грудь Светланы. Та постояла пару секунд и, развернувшись, ушла, чувствуя на себе липкие взгляды сельчан. Она слышала, как мать кричит на соседа, но слов разобрать не могла, да и не хотела.

Дома он села на лавку и стала ждать возвращения матери. За окном вставало солнце. Ходики мерно отстукивали минуты. Девушка сидела, не двигаясь, лишь жилка на шее отчаянно пульсировала.

Вот и всё. Теперь односельчанам рот не заткнуть. Все будут только и судачить о Свете и цыганах. К сказанному сегодня приплетут, кто что придумает, и выйдет так, что Света указала дом Матвея Матушкина, да еще и дрова сама подкладывала. Эх, да плевать бы на все эти пересуды, кабы не мама! Вот ее по-настоящему жалко.

Тут, будто подслушав мысли девушки, стукнула входная дверь. Полина Яковлевна, растрепанная, с вымазанным сажей лицом вошла в комнату. Ее глаза остановились на дочери. Та медленно поднялась с лавки. Мать отвела глаза и долго шарила ими по комнате. Взгляд ее зацепился за веник. Она спокойно подошла к нему, взяла в руки, глянула на дочь, и вдруг бросилась на нее, замахиваясь веником. Света знала, что будет наказана матерью поркой, и решила, что стойко примет наказание, но чувство самосохранения взяло верх над всеми остальными. Девушка бросилась от матери, прикрывая голову руками, та не отступала от нее, обрушивая удары.

– Вот тебе! Вот тебе! – приговаривала мать, охаживая дочь веником.

Девушка металась по комнате, и вдруг услышала за собой скрип пружин кровати – будто на нее кинули что-то тяжелое – и сдавленные рыдания матери. Света обернулась и увидела мать, плачущую на кровати. Плечи содрогались в рыданиях, она что-то причитала, но слов дочь разобрать не могла. Девушке безумно жаль стало Полину Яковлевну, которая жизнь положила ради нее, и она заревела, опускаясь на колени.

– Мамочка, мамочка, любимая, – шептала она сквозь слезы, но дотронуться до матери не решалась.

– Дрянь, какая же ты дрянь, – наконец разобрала девушка, – всю жизнь тебе отдала, а ты вот как отблагодарила.

Света заревела еще сильней, услышав эти обжигающие душу слова, посидела немного у кровати и выскочила из дома, только дверь за ней стукнула.

Она неслась, не разбирая дороги к реке. Нет, топиться она не собиралась. Просто выплакаться вволю. От реки поднимался сизый туман. Он лучше всех спрячет ее от злых глаз сельчан. И ведь самое обидное, что мать ни за что не поверит, что с Яшей они лишь целовались. Полина Яковлевна даже не спросила, правду – нет ли сказал Матвей. Сразу за веник взялась. Свете было жаль мать, а себя жальче всех. Она плакала, сидя под ветками ивы, и никак не могла успокоиться. Как теперь смотреть в глаза маме, если та ее гулящей считает? Да обидно больше всего то, что Света ни в чем не виновата. Не спала она с Яшей, была чиста, как и прежде, да только этому никто теперь не поверит.

***

Село лихорадило. Говорили о пожаре, о цыганах, о Свете. Смотрели косо в ее сторону, но не успел опуститься вечер на землю, как вспыхнул новый пожар. На этот раз горел еще недостроенный дом участкового. Ни о какой проводке или газе разговоров не было.

Всем было ясно, как Божий день, что это дел рук цыган. И ведь цыгане не стали поджигать ту сараюшку, в которой сейчас жил милиционер с молодой женой. Нет, сгорел сруб, на который оставалось лишь крышу поставить и все – дом готов.

Участковый молча смотрел на горящий дом, его жена тихонько плакала рядом. Тушить и спасать сруб никто не спешил. Нажитого годами имущества в доме не было, выносить ничего не нужно. А сруб проще новый сложить. Только эту зиму участковый, скорей всего, проведет опять в лачуге, где кроме печи да кровати, ничего не помещается. Что и говорить – цыгане отомстили за смерть своего соплеменника.

На следующий день уже под вечер, Света мыла пол в избе. Весь день прошел в хлопотах: то теленок никак не хотел уходить со двора, пришлось вооружиться хворостиной и проводить его на выпаса; потом огурцы с помидорами в банки закатывала, вот и пришлось полы мыть на ночь глядя. Мать спохватилась и отправилась в сельскую пекарню за хлебом. Она должна была вернуться перед возвращением стада в село. Мать и дочь не разговаривали друг с другом в течение всего дня. Ходили обе хмурые. Полина Яковлевна лишь тяжело вздыхала, глядя на дочку, а той было стыдно перед матерью.

Стукнула входная дверь, и Полина Яковлевна прошла с сумкой на кухню, Света к тому времени уже принялась за веранду. Мать появилась вновь на пороге избы. Света, увидев ее босые ноги, подняла глаза. Лицо женщины был озадаченным. Никак что-то спросить хочет или рассказать. Девушка оставила тряпку, выпрямилась. Их глаза встретились.

– Любишь Яшу? – вдруг тихо спросила Полина Яковлевна.

Света покраснела.

– Люблю, – так же тихо ответила она, не отводя взгляда от лица матери.

Та тяжело вздохнула.

– Тогда беги в табор. За ним прийти должны будут. Участковый и Матушкин теперь не оставят его в покое, – сказала она, а Света с каждым словом все сильней бледнела, чувствуя, как в желудке образуется ледяная пустота.

– Кем ему приходится тот убитый? – спросила Полина Яковлевна. Девушка судорожно сглотнула.

– Брат родной, младший.

– Значит, он мог отомстить за брата, – произнесла глухо мать, и протянула дочери сумку, – тут хлеб, молоко. Продукты, в общем. Уведёшь Яшу на дедовскую пасеку. Там пересидите дня два. А я скажу, что ты ушла к тетке в Павлёнки. Ей я уже позвонила.

Света смотрела на мать, на сумку, которую женщина держала в руке, и слезы подступали к глазам. Она бросилась ей на шею, понимая, что мама любит настолько, что в целом мире нет ничего важней счастья дочери, и именно поэтому она отпускает свою кровиночку с цыганом. А ведь, наверняка, это решение далось не просто, и она переступает через все свои принципы и желания. По сути, мать содрала с себя кожу, а такое даром не проходит. Наверное, поэтому она выглядит такой подавленной и уставшей.

– Мамочка, прости меня, – шептала горячо Света, – люблю тебя, спасибо.

– Ступай, переоденься, – произнесла женщина, отстраняя от себя дочь.

Девушка посмотрела на нее. Глаза у Полины Яковлевны были сухими, но будто на нее навалилась вселенская усталость. Света только теперь заметила морщины, пролегающие через открытый лоб мамы. Взгляд был потухшим, и уголки губ опустились, а душа, наверное, стоном стонала. И глядя на мать. Света чувствовала, какая тоска ее охватывает. Ей вдруг стало страшно.

– Если ты не хочешь, я не пойду, – прошептала девушка, а губы плохо слушались.

Мать устало улыбнулась и провела рукой по голове дочери. Она-то понимала, что Света сказала эти слова, не потому что была готова остаться рядом, а потому что знала: мама хотела услышать эти слова.