Офицеры с охотой доставали ножи, вставленные по горскому обычаю в ножны кинжалов, и, вытянувшись цепочкой, по очереди вырезали инициалы, с трудом продвигая лезвие в необычайно твёрдой древесине чинары. Ван-Гален подумал, что сама природа не хочет признавать своё поражение. Он спрятал нож и подошёл к генералу. После общего напряжения сил ему казалось вполне доступным делом заговорить с командиром отряда первым.

Ваше превосходительство! Господин генерал-майор! Как вы посоветуете назвать этот мост?

Валериан оглядел испанца, уже не столь щеголеватого, утомлённого, испачкавшего мундир клейким древесным соком и кусочками мелкой щепы, и усмехнулся. Он подумал, что Новицкий, кажется, был прав, и он приобрёл храброго, расторопного офицера.

— Чёртов! — сказал он громко, чтобы его услышали все стоящие рядом, и тут же повторил по-французски: — Чёртов! Не думаю, что нам стоит подыскивать для него другое название.

Дон Хуан поблагодарил, откозырял и отодвинулся в сторону.

— Чёртов? — обратился он к Якубовичу. — Немногие бесы решатся пробежать через это сооружение.

Штабс-капитан только махнул рукой.

— У нас, у русских, все мосты чёртовы. Так ещё с Александра Васильевича, с Суворова повелось. Первый он там, у вас, в Альпах двадцать лет назад отыскал и прошёл.

Ван-Гален подумал, что отсюда, из Кавказских ущелий, в самом деле, даже ему уже трудно отличить Альпы от Пиренеев, и согласно покивал головой...

Дон Хуан сел и, ещё не проснувшись полностью, не разлепив веки, на ощупь нашарил рукоять пистолета. За полотняной стенкой палатки стучали сотни подков, перекликались люди на гортанном клекочущем языке.

Якубович в одном исподнем, но уже с кинжалом в руке чуть приоткрыл полог и выглянул.

— Это не Сурхай! — крикнул он через плечо. — Кюринцы подходят. Аслан-хан привёл свою конницу.

Из узких улочек Кубы несколькими колоннами вытекали нарядные воины Кюринского ханства и быстро становились на площади, оставленной посреди лагеря.

Когда Ван-Гален, застёгивая на ходу воротник мундира, подбежал к плацу, с другой стороны к нему уже подъезжал князь Мадатов с начальником штаба и полудесятком конвойных. Генерал легко спрыгнул с коня и быстрой, летящей походкой пошёл навстречу тучному высокому человеку в щегольской, золотыми нитями вышитой черкеске. Поверх неё он носил, как с удивлением отметил испанец, полковничий эполет.

— Сам Аслан-хан, — прокомментировал свистящим шёпотом Якубович. — Немного людей у разбойника, но рубаки отменные.

Ван-Гален рассматривал с любопытством роскошные одежды кюринцев, инкрустированные приклады ружей, что торчали из меховых чехлов, подвешенных за спину, сверкающие рукояти кинжалов, шашек и пистолетов. Свирепые усатые лица едва виднелись из-под папах, надвинутых на глаза. Высокие тонконогие кони нервно вскидывали головы, звенели уздечками, обвисавшими под тяжестью пришитых к коже монет, золотых, серебряных, медных. Жаркое июньское солнце освещало сверху плотный пятишереножный строй; быстрые прямые лучи дробились на гранях драгоценных камней.

— Жаль, что я не художник, — проронил дон Хуан. — Мог бы получиться роскошный сюжет для одного из залов Эль-Прадо[21]. Но что они будут делать, когда надо показать холодное лезвие, а не горячие головы?

Якубович пожал плечами:

— Как всякая нерегулярная конница — отважны, жестоки, но совершенно не держат строя. Славно рубятся, когда противник уступает числом, но вряд ли выстоят более двух-трёх залпов. Даже не картечных, а просто ружейных.

— Да-да, — подхватил Ван-Гален. — Мне приходилось воевать с берберами в Африке. Отчаянно храбры и безнадёжно нестойки. Что делать, капитан, дисциплина — сугубо европейское изобретение... Вы заметили знакомого, друг мой?

Якубович поднял руку в приветственном жесте, и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был ещё совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был, хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.

Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест, Ван-Гален откозырял.

— Рекомендую, майор, — обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. — Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.

— Вы сказали, что они все таковы.

— Этот — в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два[22]. Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть — поспевают ли нукеры за ним.

Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шёлкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.

— Скажите ему: если он так же храбр, сколько красив, мы счастливы иметь такого союзника.

Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на всё том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, ещё более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть:

— Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.

— Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил с собой, недостойным... Глупец! Впрочем, — заключил драгун философски, — женщины его любят, а пули, известное дело, — дуры...

Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлаждёнными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, ещё более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть жёлтого риса и переправил в рот.

Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу:

— Я счастлив видеть в своём лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.

Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отёр их о бороду.

— Я привёл тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадёжны в бою.

— Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.

Аслан-хан осклабился:

— Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен — сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.

— Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?

Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твёрдо правил страною лаков, расширяя её сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.

Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, ещё во времена зубовского похода, при императоре Павле. Но всё-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.