Неожиданный выкрик заставил его повернуться. Небольшая кучка людей направлялась в его сторону. Впереди широко шагал высокий молодой воин. Папаху он нёс в руке, потому как лоб его был замотан окровавленной тряпкой. Его Новицкий сразу узнал — Тавгит, тот самый его ревнивый соперник, о котором предупреждал брат Зейнаб. «Уйдём, уйдём, — зашептал ему смутившийся юноша и потянул за цепь. — Нельзя сейчас, плохо. Все злые».

Новицкий, однако же, понимал, что именно сейчас ему никак нельзя поворачиваться спиной. Он перехватил поудобнее посох, стараясь только, чтобы это движение не выглядело угрозой.

Тавгит остановился в нескольких шагах от Новицкого и, набычившись, закричал:

— Свинья! Ты свинья, как и все русские свиньи!

Уже одни эти слова были смертельным оскорблением по горским понятиям, но за то, что парень добавил после, настоящий мужчина должен был убить обидчика прямо на месте. Но Сергей ещё не настолько пропитался воздухом гор. Он только вспыхнул и тоже закричал, выливая на противника известные ему ругательства русского языка, перекладывая их на наречие местное.

Тавгит оскалился и выхватил кинжал. Широкое тяжёлое лезвие блеснуло на солнце, но Сергей, ожидавший выпада, ударил вперёд дубинкой, перехватывая руки «мельницей». От резкого удара кость соперника треснула, и оружие упало на землю. Сгрудившаяся толпа заворчала, и ещё два-три кинжала вылетели из ножен. Новицкий приготовился к последней схватке, успев подумать, что ведь и стоящему рядом Шавкату достанется от разъярённых друзей Тавгита. Но тут прямо над его головой кто-то рявкнул оглушающе громко, и перед Сергеем вдруг появились бок белой лошади и сильная нога в синих шароварах и чувяке такого же цвета, плотно вбитая в стремя.

Толпа попятилась. Очевидно, все знали всадника и не решались с ним спорить. Новицкий посмотрел вверх и встретился с холодным взглядом двух жёлтых глаз, словно светившихся из глубоких впадин, высверленных на рябоватом лице. Несколько секунд они, пеший и конный, изучали друг друга, и Сергей почувствовал, как ледяной комок застывает у него внизу живота.

— Я — Абдул-бек, — произнёс, наконец, всадник. — Ты понимаешь меня?

Новицкий молча кивнул.

— Ты знаешь меня?

Сергей подтвердил так же безмолвно.

— Тебя никто не тронет сегодня. Но и ты уходи. В такой день гяуру нечего делать среди правоверных. Возвращайся в свою конуру, а вечером я приду.

Он толкнул коня и выехал из толпы. Сергей с Шавкатом двинулись по оставленному проходу. Все молчали, и ни одна рука не поднялась для удара.

Абдул-бек пришёл к Новицкому поздно. Того уже приковали к стене, но Шавкат ещё не ушёл, сидел на табурете у столика и молчал. Оба они переживали события дня минувшего и с опасением ждали, что же предложит наступающий вечер.

Бек вошёл совершенно неслышно, словно вдруг вынырнул из черноты летней ночи, сгустившейся перед входом. Кивком он показал Шавкату, что тому надо уйти, и, когда юноша проскользнул мимо, сел на его место. И Новицкий тоже сел на постели, спустил ноги на холодный земляной пол и старался держаться как можно прямее. Бек молчал и разглядывал Сергея. Новицкий тоже не хотел говорить первым и надеялся, что лицо, обросшее бородой, спокойно принимает тяжёлый и грозный взор белада. Его глубоко посаженные глаза смотрели, почти не мигая, и напомнили Новицкому волка, который подкрался к нему во время побега. Но встреча с двуногим хищником была не в пример страшнее. Наконец, горец заговорил:

— Я сегодня спас тебе жизнь.

— Я должен тебя за это благодарить? — усмехнулся Новицкий.

— Нет. Ты должен меня бояться.

Повисла пауза, и Сергей услышал, как в ауле, высоко, у другого его конца, подвывала собака, потерявшая, очевидно, хозяина.

— Но людей Джабраил-бека бояться тебе не надо. Никто из них не решится наложить руку на то, чем владею я, — сообщил белад без всякого, впрочем, самодовольства; просто объяснил русскому, кто теперь его настоящий хозяин.

— Ты выкупил меня у Джабраил-бека?

— Пока ещё нет. Пока голова его ещё мутится от раны, и он не может назвать настоящую цену. Я приеду через три, через четыре дня, и тогда уже мы заключим с ним договор.

— Он хочет большие деньги, — предупредил Новицкий. — Я столько не стою.

— Я заплачу ему половину, и он согласится.

— Зачем? Зачем я тебе нужен? — прямо спросил Новицкий.

— Убить.

Короткое страшное слово заледенило Новицкому грудь, стеснило дыхание. Но Сергей знал уже достаточно обычаи здешних мест, чтобы понять: пока не начались физические мучения, его будут пытать ожиданием казни. Что он будет вопить от боли, Новицкий не сомневался, но нельзя было слабеть заранее, упасть духом, выказать страх перед врагом. Трусов здесь не щадили.

— Каждый человек когда-нибудь умирает, — сказал он, не опуская взгляда перед страшным беладом, надеясь, что голос его не задрожит, не предаст его. — Должно быть, мой час пробьёт в это время.

Абдул-бек неожиданно улыбнулся:

— Ты хорошо держался сегодня на годекане. Но ты ещё не знаешь — храбрый ты или нет. Храбрый человек — не тот, кто вспыхнет, прогорит и погаснет. Храбрый тот, кто может гореть долго и ровно. Не торопись отвечать. Подумай и подготовься. Через несколько дней я заберу тебя, и тогда мы начнём беседу о главном в жизни — о смерти. Прощай.

Когда он готов был снова раствориться в ночи, Новицкий не выдержал и окликнул:

— Подожди, Абдул-бек. Ты не сказал мне: почему ты хочешь меня убить?

— А ты не знаешь? — искренне удивился белад. — Один человек, большой командир у русских, пришёл и разрушил мой дом. Моя семья осталась без крова, мой отец заболел с горя и чуть не умер. Я хочу убить этого человека, но он летает чересчур высоко для моей пули. Ты — друг генерала Мадатова. Когда он узнает, что ты умер от моего ножа, ему станет больно. Может быть, так же больно, как было мне, когда я вернулся к развалинам своего дома. Дома, который построил ещё дед моего деда...

Абдул-бек уехал на следующее утро. Несколько нукеров во главе с Зелимханом проводили его в следующую долину, оказав честь гостю. Об этом Новицкий узнал от Шавката. Больше юноша ничего не сказал, весь день помалкивал, да и смотрел большей частью в сторону, словно на лбу, на щеках Сергея вдруг проступил огненный знак шайтана. Новицкий и впрямь почувствовал себя приговорённым к позорной мучительной смерти.

Днём прибежала Зейнаб. Она тоже была молчалива, казалась подавленной внезапным несчастьем. Сергей не знал, кто из погибших в набеге приходится ей человеком особенно близким, а расспросить не решился. Девушка сидела на коврике у очага, смиренно сложив руки на коленях, обтянутых шароварами, но, когда Шавкат отправился звать кузнеца, чтобы тот подготовил пленного для прогулки, вскочила и подбежала к Сергею.

— Уходи! — зашептала она, глядя Новицкому в глаза снизу вверх. — Почему не уходишь? Разве ты давал клятву? Что тебя держит? Одна только сила. А разве пристало мужчине бояться силы? Сердце твоё на той стороне, у русских. Так и отправляйся за ним...

Она ещё что-то шептала, но Новицкий уже не разбирал слов. Сердце его пока оставалось здесь, и оно заколотилось от близости гибкого, горячего тела. Жар кожи Зейнаб, казалось, обжёг его сквозь её рубаху и архалук, сквозь лохмотья его черкески, бешмета и такой же рубахи. Он обхватил плечи девушки и притянул к себе. Она прильнула к нему послушно, обвив его пояс... И вдруг вывернулась и отскочила, поправляя измятое платье.

— Нельзя!

Погрозила пальцем, скользнула к выходу. У самого порога остановилась и бросила через плечо, из-под полуопущенных ресниц взгляд, от которого сердце Новицкого подскочило куда-то к горлу.

— Нельзя! Вот женишься — всё твоё будет. А пока — ничего... Уйдёшь — пришли весточку.

Одно мгновение — и она уже растворилась в горячем воздухе. Только ствол молодой чинары остался в рамке дверного проёма.