— Оставь, Александрыч! Нельзя есть холодного. Застудишь грудь — что с тобой делать будем? Лучше попробуй вот этого.

И он положил в ту же ладонь Новицкого смесь растёртого мяса, дроблёных орехов и, кажется, мёда в сотах. Сергей немедленно отправил половину порции в рот и принялся жевать странную тягучую, вяжущую пищу, двигал челюстями ровно и сильно, ощущая, как понемногу возвращаются в его тело тепло и сила.

Юный Темир стоял у скалы, стараясь показать всем как можно яснее, что он совершенно не утомился после подъёма, а, напротив, готов повторить тот же самый путь и раз, и два, и сколько потребуют от него старшие братья. Бетал сидел на плоском обломке скалы, чуть наклонившись вперёд, и хмуро, с едва скрытым презрением, разглядывал утомлённого, едва живого Новицкого. Мухетдин же полулежал в снегу, едва запахнув бурку, вольготно раскинулся и как человек опытный и знающий себе цену нисколько не беспокоился, что другие видят его усталость; просто наслаждался коротким отдыхом в перерыве трудной и опасной работы.

Бетал вдруг осклабился и бросил несколько слов Мухетдину. Тот покачал головой и тоже внимательно стал изучать лицо русского. Темир сделал шаг вперёд и даже переломился в поясе, заглядывая под баранью папаху, которая, как почувствовал Сергей, сползла куда-то на переносицу, но у него пока ещё не было желания озаботиться своим обликом. И даже Атарщиков, также раскинувшийся в снегу, подобно своему приятелю дагестанцу, перевалился лениво на бок и покосился на старшего по команде.

— Она говорит, — Мухетдин небрежно кивнул в сторону Бетала. — Моя брат очень добрый человек. Добрей всех в этих горах. Она жалко тебя — нету сил. Глядеть на тебя — болит здесь...

Мухетдин ткнул себя куда-то в левую сторону груди, где под буркой, черкеской, бешметом стучало его сильное сердце.

— Она говорит — плохо русский, нет сил глядеть. Надо помочь — вот так...

Горец резко провёл большим пальцем по горлу, что закрывала от мороза окладистая чёрная борода.

— Значит, прирезать тебя, Александрия, надобно. Или же пристрелить, чтобы не мучился, — произнёс важно Семён и тут же басисто захохотал.

Словно поняв его слова без перевода, Бетал тоже взорвался резким, почти лающим хохотом. Темир рассмеялся звонко, а Мухетдин — в тон старому казаку.

Новицкий сделал страшное усилие и — рассмеялся вместе со всеми. Он понимал, что ему никак нельзя обижаться, что сейчас он проходит, может быть, главную проверку в жизни. Что толку кичиться победами, достигнутыми вполовину собственной силы, мужчина должен показать, как он умеет держаться, когда все обстоятельства направлены против него, когда все силы Земли и Неба сошлись против его единой простой души. Он смеялся громко, напористо, но зябко передёрнул плечами под буркой: пот на спине высыхал, и бешмет, надетый вместо рубахи, начинал леденить тело. Остальные, похоже, тоже поняли, что отдых закончился.

— Передохнули, пойдём, — проворчал, поднимаясь, Семён. — А то, не ровён час, и замёрзнем так, сидючи.

Тем же порядком они двинулись далее по ущелью, словно прорубленному гигантской киркой в скалах засыпанного снегом хребта. Отдышавшийся Новицкий уже внимательней разглядывал стены, отстоявшие друг от друга саженей на десять и уходившие вверх примерно на вдвое большее расстояние. Почти отвесные, чёрные, покрытые чуть зеленоватыми потёками льда, они были ещё, словно шапками, украшены мощными снеговыми наддувами. Сергей заметил, что Мухетдин озабоченно посматривает по обе стороны движения и вроде бы ступать стал ещё осторожнее. Он окликнул казака и спросил — где проводник видит опасность?

— Вдруг свалится, — буркнул Атарщиков. — Такую узость что ей стоит перехлестнуть. Засыпать — не засыпет, а вот ноги может переломать: и нам, и конягам. Так что ступай тихо, Александрыч, и ни гугу. Вон, Мухетдинка грозится.

На выходе из ущелья их встречало солнце, что успело вскарабкаться почти что в зенит, а также ветер, потерявший, впрочем, почти половину силы и желания мучить пришельцев. А также глазам Новицкого открылся такой же ширины и крутизны склон, как и тот, по которому они карабкались на перевал. Белое полотно уходило вниз версты на полторы, хотя Новицкий уже слабо доверял собственным оценкам высоты и длины.

Но слева, из-за щербатого ребра вершины, которую им удалось обойти, Сергею вдруг открылся вид грозный и притягательный. Кавказский хребет тянулся там, уходя на северо-запад, громоздя пики на пики, протягивая хребты параллельными линиями. Сверху на горы нахлобучены были снеговые папахи, но рёбра были черны и угрюмы, как контрфорсы крепостных башен. Мощной крепостью вдруг увиделся Новицкому Кавказский хребет, страшное, холодное место, куда, возможно, и незачем было приходить людям с равнин Севера. Сложное чувство вины, опасности, сожаления толкнулось вдруг Новицкому в сердце, но тут же пропало, когда Семён тронул его за плечо.

— Пойдём, Александрыч, вниз. Теперь уже больше на пятки всё налегай. Да старайся не отставать. Видишь, партия там внизу собралась.

Взгляд Новицкого пролетел встревоженно склон и остановился, замедлившись, когда гора выположилась в овальную долину, что сворачивала направо и скрывалась от глаз за скалами. В ближайшей к ним части он видел синее блюдце, вокруг которого ползали точки вроде жуков или же муравьёв.

— Озеро там в горах. Вот они и запасают воду на переход. Нас, поди, тоже увидели. Значит, вверх пока не пойдут, подождут, пока спустимся. Тут тебе, брат, и первая проверочка будет. Ну да не робей — отобьёмся, ежели что...

Спуск оказался немногим проще, чем подъём. Также Мухетдин с братьями пробивали тропу в глубоком снегу, уже успевшем раскиснуть, поплавиться под солнечными лучами. Атарщиков также вёл лошадей, дрожащих от усталости и приседающих на задние ноги. И Сергей точно так же, как с другой стороны хребта, тащился далеко позади; так же он пыхтел, ругая себя «тюфяком», «бабой», старательно упирался пятками, как подсказал ему на перевале Семён, но опять отстал безнадёжно; дистанция до хвоста вьючной лошади, что шла в караване последней, становилась всё больше и больше.

То и дело Сергей останавливался, хватал пригоршню зернистого снега, тискал её, уминал в плотный, леденистый комок, лизал жадно, только лизал, вспоминая запрет Атарщикова, и обтирал лицо, вспотевшее от напряжения. Передыхая, он озирался по сторонам, вбирая в себя чудеса незнакомого ему мира.

Солнце висело над головой, освещая ровным и жёстким светом склон, по которому они пробирались: огромное белое полотно, раскинувшееся примерно на полверсты в обе стороны и более чем на две версты вниз. Дальше поверхность начинала уже выполаживаться, суживаться, белый цвет переходил в серый, иногда прерываясь чёрным, а дальше, много дальше, там, где долина поворачивала направо, скрываясь за скалистым отрогом, Новицкому показалось, что он видит уже и вкрапления тёмно-зелёного. Но пока вокруг него переливался, искрился всё тот снег, сотнями мелких иголочек ударяя в зрачки. Утром перед выходом все они зачернили веки, лоб, щёки, старательно втирая в кожу тёплую золу, оставшуюся на месте небольшого костра. Но несмотря на предосторожности смотреть по сторонам Новицкому было больно. А не смотреть он не мог.

Ещё на той стороне, в начале подъёма у него вдруг появилось ощущение, что он, живой, смертный, не слишком благочестивый человек, даже, скорее, грешный, вдруг оказался — на небе. Горы стояли как облака, тяжёлые, чёрные, косматые, грозные — это он отметил ещё несколько лет назад, когда посреди ровной степи вдруг заметил впереди вершины и соединяющие их цепи. И это ощущение вспомнилось ему, как только он слез с седла и повёл мерина за собой в поводу. И с каждым шагом оно всё более укреплялось в его душе. Он то и дело видел себя со стороны — невзрачный, ничем не примечательный человек, которому выпала всё же судьба оторваться от земли, подняться выше, на самые облака. И даже податливость снега не раздражала его, потому как нельзя же было по небу идти как по привычной земной тверди: камням или убитой земле.