Закончить фразу Софья Александровна не успела, потому как дверь распахнулась и в комнату не вошёл, а, обычной своей летящей походкой ворвался хозяин дома, генерал-майор князь Валериан Мадатов.

Сергей начал подниматься ему навстречу, но Мадатов обхватил его за плечи и силою посадил в кресло.

— Сиди, Новицкий! Дай я на тебя погляжу. Внизу, в зале заметил, подумал, что обознался. Потом смотрю, думаю — точно он. Исхудал, брат, что стоялая лошадь после зимы.

Сергей усмехнулся такому сравнению.

— Болезни и ранения, князь, сами знаете, здоровья и красоты человеку не прибавляют.

— Нет, Новицкий, пока, слава богу, не знаю.

Уголком глаза Сергей поймал тревожный взгляд, который Софья Александровна бросила вдруг на мужа. Тот, кажется, тоже его приметил.

— Да, соврал, соврал, вспомнил. В тринадцатом, после Лейпцига почти девять месяцев провалялся с дурацкой раной. Доктора немецкие руку хотели отнять. Так я два пистолета под подушкой держал. Кто, сказал, сунется с пилой, маской или ремнями, тому пуля без промедления. Учили вас лечить, вот и лечите. А калечить — и без вас мастера найдутся. И что ты думаешь — спасли руку. Да — девять месяцев пролежал. Как заново, брат, родился.

Он оглушительно рассмеялся своей же шутке и вдруг остановился, словно бы поперхнувшись, и зашёлся мучительным лающим кашлем. И снова Новицкий перехватил тревожный взгляд, которым Мадатова окинула мужа.

«А ведь он нездоров, — мелькнула странная мысль, которую Сергей постарался тут же отбросить. — Не может этого быть. Его ещё в гусарах звали — железный. А в здешних местах о нём и вовсе легенду сочинили, мол, если Мадат-паша когда-то и спит, то не более чем вполглаза...»

Мадатов же раза два хлопнул себя по шее, показывая, что подавился какими-то крошками, опустился в кресло и щёлкнул пальцами. Безмолвная Патимат немедленно подала ему бокал оранжада.

— Ну, ты меня, брат, удивил. Читал я твои отчёты, что ты для Рыхлевского подготовил. Я же его, Софья, помню ещё подпоручиком — в Преображенском. Тихий, застенчивый мальчик, даром что гренадер. Здесь три месяца по горам! Там почти год пленным с двумя побегами! Прямо... — Он поворотился к жене. — Как звали того героя, Софья, что после войны ещё десять лет по морям плавал?

Софья Александровна словно зажглась улыбкой:

— Улисс, князь. Улисс хитроумный.

— Вот-вот, Новицкий, ты, как Улисс: всё время в пути и всё мимо гавани.

Неожиданное сравнение польстило Сергею.

— Но вы, ваше сиятельство, тогда должны быть — Ахиллес. Герой неустрашимый, непобедимый и беспощадный.

— Не откажусь, Новицкий, не откажусь. Но в какую же пятку ударит меня стрела? Правую? Левую? На какую мне двойной каблук заказать? Со стальным, знаешь, вкладышем.

Он снова расхохотался, но уже осторожнее. Княгиня подождала, пока он отсмеётся, а потом сказала:

— Знаете, господа, ведь вам и правда подходят античные имена. Даже странно — спустя тысячи лет, в другом уголке земли... Хотя погодите, — оборвала она себя же. — Почему — другом? Здесь же, между морем и Кавказским хребтом, она, Колхида! Сюда же Ясон с товарищами плыли за руном золотым.

— Видите, как всё замечательно сходится, — подхватил довольный Новицкий. — Алексей же Петрович, стало быть, наш Агамемнон.

— Нет, нет, нет! — закричал Мадатов в притворном ужасе. — Эту историю я хорошо помню. Софью я ему — не отдам!

Тут уже они рассмеялись втроём: чисто, вольно, от всего сердца. Мадатов замолчал первый и поднялся из кресла быстро, легко, словно его подкинула невидимая пружина.

— Ты устала, Софья, — заключил он сухим, непререкаемым тоном, каким отдавал приказания своим офицером. — Вечер был трудным. Отдыхай. А мы с Новицким ещё у меня потолкуем.

В кабинете князя Сергей в ещё более усечённом виде рассказал историю своего плена.

— До Бранского нам с тобой не добраться, — с явным сожалением заключил князь, постукивая по столешнице поочерёдно всеми десятью пальцами. — Три года назад я ему сгоряча чуть голову не отрубил, а сегодня уж — какая дуэль между нами. И Георгиадис ему хвост не прищемит, потому как доказательств у тебя нет. Так ведь?

— Так точно, — усмехнулся Новицкий.

— Ну так и не мучай себя. Бессильная злоба, она, брат, знаешь — человека только изводит. Абдул-бек, слышал, объявил мне канлу. И что же — скоро над ним все женщины посмеются.

— Он пытается сделать, что может, — осторожно заметил Новицкий.

Мадатов помрачнел, вспомнив нападение шайки бека на Чинахчи, преждевременные роды жены и страшный приговор лекарей. Сергею же привиделось рябое лицо белада, каким он видел его в полутьме тюремной лачуги, и ужас, который он испытал в тот вечер, вновь накрыл его ледяной волной, затопившей всё тело разом.

Мадатов молчал, соображая некоторые, очевидно, ему одному известные подробности, и Сергей тоже замкнул рот, не желая прерывать мысли хозяина. Наконец, тот решился.

— Если уж у тебя душа так горит, пожалуй, я тебе подскажу: у Абдул-бека есть ещё один враг. Аслан-хан кюринский, нынче казикумухский. Разбойник застрелил его брата, Гассана. Славный был мальчик. Поговори с ханом. Может быть, вдвоём придумаете, как до бека добраться. Письмо к нему я тебе напишу. Чувствую, что, пока ты за Бетала своего не ответишь — не успокоишься. Так ведь, Новицкий?

Сергей молча кивнул.

— Ты совсем, я смотрю, горцем стал, — усмехнулся Мадатов. — Но, может быть, только метишься. Одежда, оружие, лошади — всё ерунда. Тут думать надо, чувствовать. Я же, хоть и вырос в этих горах, уже не могу к ним вернуться. В Петербурге думал: вернусь, буду мстить! Сейчас чувствую — не могу. Человека, который отца убил, я не знаю. А всему народу мстить... — Он покачал головой. — Не по мне зверство такое. Ко мне в Шуше Карганов пришёл. Купец тамошний. Знаешь его?

— Как же! — засмеялся Новицкий. — Ванька-Каин!

— Вот-вот. Просил разрешения... Что делать, неважно; как всегда — деньги. Я отказал. Он предложил мне половину дохода. Я его выгнал. Он у порога остановился, обернулся и говорит: я думал, что пришёл к племяннику мелика Шахназарова, а оказалось... Продолжать побоялся, но я его понял. Решил уколоть меня тем, что отец был всего лишь медником. Знаешь, Новицкий, лет пять назад я бы его, наверно, убил. Теперь только ответил спокойно: да, я племянник Джимшида Шахназарова; но, прежде всего, я — генерал русской армии! Понимаешь, Новицкий, хочу, чтобы здесь порядок был настоящий. Как в Европе: России, Германии, Франции.

— Женщина с золотым блюдом на голове без всякой охраны, — вспомнил Новицкий потаённое желание князя, высказанное им при последней их встрече.

— Клялся я тогда зря. Такая женщина, думаю, и в Петербурге дальше двух кварталов от дома не отойдёт. Но человек с мотыгой должен на своём поле работать, не вспоминая — где поставил своё ружьё. Ты меня беспощадным назвал, Новицкий. Да — убиваю, казню, отправляю в цепях в Тифлис, в Сибирь. Но иногда, знаешь, думаю — а если простить?..

— И что же? — не выдержал Сергей нависшего над ними молчания.

— Не повесить — могу. Совсем отпустить — не решаюсь. Не одной ведь своей жизнью рискую. Помилую я разбойника, а он ещё сколько семей вырежет. Что тогда делать?

Он встал, прошёл из угла в угол, словно тесно ему сделалось в этих стенах, и остановился перед Сергеем.

— Знаешь, Новицкий, вспоминаю я себя ротмистром. Передо мной Ланской, знамя. За мной эскадрон. Рядом Фома Чернявский. И я ничего не боюсь!

— Неужели сейчас вы боитесь, князь? — удивился Новицкий.

— Не боюсь, Новицкий, но — опасаюсь. Слишком много надо решать. И слишком дорого обойдётся любая моя ошибка...

Месяц спустя Новицкий поднимался к себе, на второй этаж приземистого деревянного дома, где поселился со дня своего приезда в Тифлис. Он привык к своим маленьким комнаткам и не хотел менять их без нужды. Поэтому, ожидая Зейнаб, только снял у хозяина ещё и соседнее помещение да приказал отделать его и обставить так, чтобы было прилично и удобно жить там молодой женщине.