Он гордо выпрямился, помолчал и промолвил:

— И она есть. И это хорошо...

К весне Новицкий составил себе план побега, схему, по которой ему следовало, освободившись, уходить, чтобы выйти к своим. Он положил себе больше уклоняться на север, чтобы, даже промахнувшись мимо крепости Грозная, выбраться всё же ввиду станиц Терской линии, где можно было надеяться встретить казацкий разъезд. Он прикинул, что восьми дней ему будет достаточно. Ослабший за зиму, на опухших ногах, он не мог надеяться пройти много быстрее. Значит, на это время ему непременно следует запастись пищей. Но охотиться и ловить рыбу ему было нечем и не с руки. На подножный корм в лесу можно рассчитывать только лишь осенью. Из подобных соображений следовало, что даже от того скудного рациона, что предоставлял ему Джабраил, нужно было запасать впрок какие-то крохи. Новицкий и так постоянно ходил полуголодный, но не смел жаловаться, потому как знал, что всё селение подъедает к весне запасы, и в некоторых домах вся семья делит на пятерых-шестерых то, что достаётся ему одному. Следовало экономить, и необходимо было проводить эту операцию в тайне, чтобы Шавкат ничего не увидел, не заподозрил.

Как это бывает часто, ему помог неприятнейший случай — он заболел. Весенняя гнилая погода подкинула ему кашель такой, что все внутренности готовы были вывернуться через горло и рот. А дым от очага, стелящийся над полом, подползающий к стенам и топчану, растравлял лёгкие всё сильней и сильнее. Теперь он больше лежал, чем сидел или ходил, и есть тоже старался лежа, а там всегда находилось мгновение, чтобы стряхнуть кусочек лепёшки или ложку разваренного зерна в узкую щель между лежбищем и стеной на кусок приготовленной тряпочки.

К весне у Сергея стали опухать ноги. Он пожаловался Шавкату, тот передал известие Зелимхану, и через два дня в дом русского заглянул сухой старичок — хаким, как представил его Новицкому сторож. Врач — понял Сергей. Хаким откинул одеяло с лежавшего навзничь русского, поморщился, почувствовав запах нездорового тела, поднял одну за другой обе штанины, потыкал пальцем в лодыжки, бросил несколько слов Шавкату и вышел.

— Что он сказал? — спросил Сергей нарочито слабым голосом.

— Сказал — принесёт мазь и питьё. Ещё сказал — надо снять с тебя цепи. Или потом придётся убирать их вместе с ногами.

На такую удачу Сергей не мог и рассчитывать. Разумеется, Джабраил не решился нанести ценной добыче такой существенный вред. В этот же день Сергей с помощью юноши добрался до кузницы, где его освободили от тяжёлых, холодных, осточертевших уже оков. Когда цепи стукнули о пол, Новицкий ощутил вдруг такую лёгкость, что готов был взмыть прыжком прямо к закопчённым камням, заменявшим потолок мастерской аула. И только прикусив губу, он заставил себя стоять смирно. Тут же положил себе, что подобно старой, запалённой лошади будет хромать при ходьбе на обе ноги по очереди, чтобы сторожам его и в голову не пришло, будто бы этого бедолагу надобно ещё и держать стреноженным чёрным железом. На ночь ошейник ему, тем не менее, надевали. Но, чтобы управиться с этой помехой, он уже запас обломок прочного, зернистого камня, подобного тому, что применяли для затачивания оружия и инструментов. Три недели он отчаянно кашлял, едва сходя с топчана по естественным нуждам, и двадцать ночей он старательно пилил выбранное звено, всё углубляя и расширяя замеченную им трещину...

Под утро Новицкого разбудил странный шорох. Не шаги человека, не топот копыт лесного зверя, а именно шелест, словно побежка чуткого, осторожного животного. Не открывая глаз, Сергей подтянул ближе и крепко сжал дубинку — длинный, прямой сук, который он отломил в первый же день побега. Медленно приподнял веки и — застыл в страхе. В чёрном, морозном воздухе прямо против него висели две яркие жёлтые точки. Волк сумел подкрасться так близко к спящему человеку, что Новицкий ощущал смрадное дыхание зверя. Сергей, не спеша, втянул воздух и на выдохе стремительно взвился на ноги; часть листьев, в которые он зарылся с вечера, взлетела вместе с ним.

— А вот я тебя сейчас, серый! — завопил он, замахиваясь дубинкой.

Зверь скакнул в сторону, без особого, впрочем, страха, и пропал в темноте.

Сергей опустился на землю и снова обеими руками принялся наваливать на себя мешанину травы и листьев, надеясь найти хоть какую-то защиту для своего иззябшего тела. Он дрожал и от волнения, и от холода, и от болезни. Кашель странным образом вдруг исчез, как только он почувствовал воздух свободы, но озноб не прекращался. Впрочем, одет он был скверно: бешмет и черкеска, в которых он уехал из Грозной, были и так стары, а за зиму протёрлись кое-где и до дыр; бурку же, почти новую андийскую бурку, взял себе Зелимхан как часть добычи.

Новицкий перекатился на бок, скорчился, сунул руки меж бёдер и замер в таком положении, словно младенец в утробе. Судя по тому, как потускнели звёзды, было часа четыре утра. Ещё часа три забытья, и надо уже подниматься, чтобы двигаться дальше. Он дышал тяжело, с присвистом, и с весёлым ужасом думал, что дыхание его, наверное, так же отвратительно, как и у хищника, которого он отогнал. Ещё он потешил себя странной мыслью, что за последние месяцы своего трудного, почти невозможного существования сам сделался сродни лесному зверю, вот только не хватало ему длинной подвижной лапы, чтобы почесать как следует спину.

Более полугода он уже не мог помыться по-настоящему, не говоря уже о том, чтобы попариться в бане, и нечистота телесная измучила его едва ли не больше, чем сознание неволи и даже самые цепи. Он осторожно просунул ладонь под бешмет, отодвинул лохмотья рубахи и яростно начал скрести ногтями тело, обдирая его едва не до крови. Спина досаждала ему куда как больше, чем грудь, но туда, к лопаткам, он дотянуться никак не мог. А потому приказал себе забыть о потребностях тела, ещё больше свернулся, прижал подбородок к ключице и задремал.

Первые лучи солнца упали на него в тот момент, когда он, оскальзываясь и задыхаясь, карабкался вверх по склону, подтягивая непослушное тело от одного ствола до другого. Возможно, проще было идти зигзагом, выбирая менее крутые участки, но поначалу он опасался потерять направление, намеченное ещё с вечера. И только когда дневное светило чуть приподнялось над соседним хребтом, начало пригревать ему правую щёку, он понял, что идёт правильно, позволил себе расслабиться и подыскивать путь удобнее.

В этот день он положил себе перевалить очередной гребень, спуститься в долину, а там, по его расчётам, уже должен был начинаться ручеёк, что привёл бы его хотя бы к берегам Сунжи. Он шёл, карабкался, полз, скатывался, поднимался и с бешеным упорством тянулся вверх снова. Руки его были исколоты и ободраны, ноги, едва прикрытые остатками развалившихся к весне чувяков, чувствовали каждую неровность земли, каждый камешек, каждый сучок. Но к полудню, прорвавшись сквозь последнюю цепь особенно густого кустарника, он оказался уже на той стороне отрога. Спустился на десяток саженей вниз, уходя с открытого места, упал на спину и долго лежал так, глядя вверх, в далёкое синее небо.

Облака, чёрные с проседью, огромные, распухшие от поднявшейся с земли влаги, двигались неспешно, словно бы их строила в порядок невидимая рука. Они направлялись из-за Терека, навстречу Новицкому, и это было одновременно и плохо, и хорошо. Плохо, потому что северный ветер сулил ему холод и в этот день, и в следующие, во всяком случае, два. А хорошее заключалось в том, что они не остановятся над головой, не прольются холодным, пронизывающим дождём. Дождя Новицкий боялся больше, чем даже заморозка. От холода он спасался движением, от ливня в весеннем голом лесу укрыться было бы трудно.

Полежав, отдышавшись, Сергей сел и достал из-за пазухи крошечный свёрток грязной материи — вся провизия, что осталась ему на следующие дни путешествия, сколько бы их ни было впереди. Половина, даже, пожалуй, треть небольшой лепёшки чурека, высохшая, раскрошившаяся, лежала на развёрнутой тряпке. Два чурека принесла Зейнаб в последний день перед побегом. Так случилось, что ей захотелось вдруг угостить пленника в знак его избавления от болезни. А Сергея, и вправду, в этот день куда меньше мучил удушающий кашель. То ли дым охотнее взбирался под крышу, то ли близость свободы кружила Новицкому голову и расширяла грудь. А не могло быть, подумалось ему вдруг, что Зейнаб непостижимым для любого мужчины чувством вдруг не только угадала мысли его и желания, но и ощутила определённо, что в следующую ночь русский уйдёт. Именно в дорогу она дала ему эти лепёшки. Оделила, может быть, даже большим, но это уже было бы слишком опасно.