— Во-первых, он не мой начальник. Во-вторых, не думаю, чтобы он был слишком озабочен моей судьбой. Вы же знаете — о людях наших занятий помнят, пока мы работаем. И тут же забывают, как только...

— Как только перестаём писать, — подхватил Кемпбелл. — Но попробуйте начертать ещё хотя бы несколько строчек. Клянусь честью, я доставлю ваше послание адресату. У меня есть надёжные связи.

Он настаивал, протягивал Сергею карандаш и крохотную тетрадку ин-октаво, похожую на его собственную. Новицкий поразмыслил и решил уступить. В быстро наползающей из-за двери темноте он набросал десяток фраз, не особенно заботясь о красоте почерка или слога. Прежде всего, он хотел быть правильно понятым. Закончив, вернул тетрадку и карандаш.

— Вы разрешите? — осведомился Ричард, уже, впрочем, переворачивая листочки.

Новицкий только пожал плечами. В такой ситуации наивно было настаивать на сохранении тайны переписки, тем более что она уже не могла оставаться личной. Он же и писал для того, чтобы его прочитали.

Кемпбелл читал вслух французские фразы, проверяя, правильно ли понял накорябанное на плохой бумаге тупым карандашом в неверном свете рукой, отвыкшей уже писать.

— Выкуп считаю невозможным. Чем более будете предлагать, тем более будут требовать. Не хочу показаться вам малодушным, но при здоровье совершенно расстроенном, уже ни к чему более не пригоден. Незачем тратить деньги, лучше накажите обманщиков.

Прямо называть Брянского по имени Сергей не решился. Прямых доказательств у него не было, да и не хотел он посвящать англичанина в сложные отношения внутри самого русского стана.

— А знаете, — тихо и убеждённо сказал Кемпбелл, убирая тетрадку в карман. — Вы — герой. Что-то гомеровское проступает за этими словами и даже в ваших чертах. Я не ожидал встретить подобные примеры здесь, на Кавказе.

— Прометей был прикован в этих горах, — заметил Новицкий.

— Ах, да, разумеется, — спохватился Кемпбелл. — Ну, тогда многое проясняется. Может быть, и я смогу пропитаться этим же воздухом. Прощайте.

Он протянул Новицкому руку. Сергей принял ладонь шотландца и вдруг ощутил в своей что-то твёрдое, острое, холодящее кожу. Он ловко поднял предплечье, и предмет скользнул дальше, в рукав бешмета.

— Это всё, что я смогу для вас сделать. И — самое малое из того, что мне бы хотелось, — тихо сказал Кемпбелл.

Он уже повернул к двери, когда Новицкого вдруг осенила странная мысль.

— Вы знаете Атарщикова, Ричард?

— Нет, никогда не встречался. Хотя кое-что слышал.

— Да нет же, вы виделись. В первую нашу встречу, в кунацкой.

— О! — радостно закричал Кемпбелл. — Тот великан! Какая фигура! Какая колоритная внешность! Как жаль, что я никогда не был особенно дружен с красками!.. Но более я никогда его не встречал. Однако... однако мы можем найти некоторых общих знакомых.

— Пусть они передадут ему от меня здравствуй. И — скажут, где меня держат.

— Я передам через него ваше послание, — обещал твёрдо Кемпбелл; и, уже собираясь шагнуть через порог, обернулся и жёстко напомнил: — Помните Абдул-бека...

После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьёзно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мёрзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приёмов вставал на ноги, чтобы прошлёпать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.

Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда всё-таки открывал глаза, первым делом проверял — не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, всё.

Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отёсанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.

Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что, по крайней мере, половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в своё тело. Он скрючился, закрывшись синим стёганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.

Странные видения мелькали в его воспалённом сознании. Грозная, иссиня-чёрная струя текла по жёлтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря, и те оказались в её власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовётся она — История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед её напором. Мелькали иногда на её поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в её глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода её и смысла. Он понимал, что пока ещё способен оглядывать её с высоты, но очень скоро тот утёс, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падёт, и его самого увлечёт странная сила, природу которой он ещё не сумел разобрать и, скорей всего, не успеет.

Он хрипел, задыхался, потел от смертельного ужаса, пытался выговорить хотя бы одно последнее слово, но не мог. Холод поднимался от самых ступней, захватывал лодыжки, бёдра, пах, подкрадывался к сердцу. Он знал, что это действуют испарения той самой струи, что должен немедленно сойти с места, искать средства к спасению, но убежище его было окружено всё той же струёй, простиравшейся в Вечность, и он заплакал, вдруг поняв, что должен немедленно и навсегда подчиниться, что иного выхода у него уже нет.

Сильная, но дружеская рука обхватила его затылок и подняла от подушки. Другая поднесла к губам чашу.

— Пей! — уговаривал его Шавкат. — Выпей, русский. Невкусно, зато поможет. Будет потом хорошо.

Новицкий, слишком слабый, чтобы сопротивляться, разлепил засохшие губы и начал прихлёбывать через край маленькими глотками горькую и вязкую жидкость. Допив с помощью юноши до самого дна, упал навзничь и вдруг ощутил неожиданно быстрое облегчение. Неизвестный ему напиток словно горячей волной промчался по всему его телу, омывая его, очищая, освобождая от слабости и горячки.

Шавкат наклонился над ним и с тревогой ждал, подействует ли на Сергея лекарство. А между тем от очага донёсся какой-то странный шорох. Новицкий повернул голову и увидел Зейнаб.

Девушка стояла у столика и смотрела на него так же, как и её младший брат: с тревогой, надеждой и ещё одним странным чувством, которое Новицкий не мог себе уяснить. Но знал, что одни глаза горской девушки могут согреть его и вылечить гораздо быстрее, чем это диковинное снадобье, составленное, должно быть, весьма учёным хакимом.