— Мне говорили, — Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. — Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.

Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.

— Я привёз фирман, — заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. — Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что... ты — Аслан-хан, — станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.

Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.

— Я уже сидел в Кази-Кумухе при генерале Ртищеве. Но Сурхай-хан вернулся, и неблагодарные лакцы[23] переметнулись на его сторону. Мне пришлось уехать в Кюру, потому что русские не прислали мне ни одного орудия, ни одного батальона.

Валериан наклонился вперёд и заговорил ещё медленнее, чётко отделяя каждое слово:

— На этот раз я привёл сразу пять. Пять батальонов, четырнадцать пушек, казаков и конницу из ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. С твоими кюринцами у меня будет четыре тысячи всадников. Я хочу, чтобы ты повёл в бой всадников. Всех, кроме казачьей сотни.

Аслан-хан тоже приблизил своё лицо, раздул круглые щёки, а маленькие глазки его заблестели свирепой радостью.

— Я обещаю тебе — они будут драться! Мы возьмём Хозрек, мы обложим старую лисицу в Кази-Кумухе, и я сам сдеру с него провонявшую нечистотами, полинявшую от времени шкуру!

— На нём кровь? — спросил Мадатов, хотя и сам заранее знал ответ.

— Он приказал убить моего бедного брата. У нас с Муртазали была одна мать, но, хвала Аллаху, отцы разные. Если бы я узнал, что был зачат от семени Сурхая, оскопил бы себя собственными руками, чтобы прервать жизнь недостойного рода. А брат мой не мог решиться. Он не ушёл с Сурхаем, но и не стал рядом со мной. Он разрывался между отцом и братом, хотел сохранить верность обоим. Я ценил его чувство, но тот... Едва вернувшись, он приказал убить своего старшего сына.

— Он убил его чужими руками?

— Даже убийцы боялись взглянуть в лицо моего брата. Один выстрелил в спину, другой зарубил уже падающего с коня. Их я тоже найду, но Сурхай...

Он заскрипел зубами, и Валериан внутренне передёрнулся, представив, что случится с Казикумухским властителем, если он попадёт в руки Аслан-хана живым. Лицо, впрочем, он постарался сохранить неподвижным.

— Ты поведёшь конницу, и мы одолеем Сурхая.

— Мы одолеем Сурхая, — эхом повторил Аслан-хан. — Но это будет делом нелёгким. Отсюда, от Кубы, только одна тропа выведет нас в землю лаков. Мы пойдём узким ущельем, перевалим хребет, выйдем на плоскость и упрёмся в аул Хозрек. Он закрывает дверь в Казикумухское ханство, и это замок надёжный. Его нелегко отпереть, даже тебе, храбрый Мадат-паша, даже твоим пушкам и десяткам сотен тонких и острых штыков...

Вечером Ван-Гален лежал на раскладной койке и при неверном свете шандала проглядывал французский роман. Внезапно пламя свечи заколебалось, и под загнутым пологом дон Хуан увидел лицо Якубовича. Тот таинственно улыбался и, приложив палец к губам, поманил испанца на улицу. Ван-Гален знал страсть драгунского офицера к сомнительным приключениям и показал так же знаком, что хочет остаться в палатке. Но капитан настаивал, и дон Хуан неохотно поднялся и, стараясь не потревожить храпящего поручика Тутолмина, третьего их сожителя, осторожно пробрался к выходу.

— Нашли женщину, капитан? — спросил он с улыбкой, натягивая сапоги.

— Женщин здесь нет, — коротко и даже без сожаления отвечал Якубович. — Но Аслан-хан даёт ужин перед началом похода и приглашает офицеров свиты Мадатова. В том числе, значит, и вас. Неужели откажетесь?

Ван-Гален тут же забыл о прерванном чтении, быстро оделся и поспешил вслед Якубовичу.

Большой шатёр кюринского владетеля заполнили люди. Сам хозяин сидел в дальней части на подушках, сложенных стопкой и покрытых тонким ковром. Толстыми коврами устлан был пол до самого входа. Офицеры прошли под пологом, который приподнял рослый сторож, остановились и откозыряли. Якубович, показалось Ван-Галену, отдал честь несколько иронически. Испанец же вытянулся, словно в строю, помня, что хан — полковник русской армии и, следовательно, старший по чину. Затем они стянули сапоги, составили их рядом с десятком пар уже стоящих у входа и прошли дальше.

На коврах, на подушках, кто, скрестив ноги, кто, подобрав под себя ступни, вперемешку с приближёнными Аслан-хана сидели группками русские офицеры. Ван-Гален направился к той, где среди пышных шевелюр поручиков и капитанов блестела бритая голова начальника штаба. Поклонился подполковнику и сел напротив. Якубович привалился рядом, отдуваясь и ёрзая.

— Не могу, — пожаловался он дону Хуану. — Многое в них люблю, но трапезничать — увольте. Стар, наверное, становлюсь. К тридцати ведь подходит. Животом обзавёлся. На коне сидеть не мешает, а на ковре — нелегко. А вы, я вижу, свободно держитесь, словно и не впервые.

— В самом деле не в первый раз, — скромно и коротко ответил испанец. — Я воевал в Северной Африке. Приходилось заезжать в гости к местным вождям, тем, что остались верны короне Испании. Этим правилам научиться несложно.

— Что же? — удивился Якубович. — Выходит, что там, у вас, то же самое, что у нас.

— Люди везде одинаковые. Так же их зачинают, да и рожают так же. Почему же им следует быть иными?

Молодые офицеры хмурились при звуках французской речи, недовольные тем, что их отстраняют от общей беседы, но Коцебу наклонился через столик:

— Вы сказали, майор, этим правилам. Каким же иным, вы считаете, учиться много сложнее?

Ван-Гален предпочёл бы уклониться совсем от ответа. В стране, где он был только гостем, испанец предпочитал спрашивать и служить. Но подполковник ему нравился; военная выучка уживалась в Коцебу с образованностью: он был начитан, умён, надёжен и сдержан; почти всё замечал и никогда не забывал спросить за упущенное. Дон Хуан знал, что отца его[24] три года назад заколол какой-то безумец перед входом в театр. Коцебу-старший писал пьесы, Ван-Гален, кажется, даже видел одну на сцене в Мюнхене, но немецкие студенты усмотрели в его сюжетах отголоски тайных планов русского императора. «Стоило ли России выталкивать французов из Пруссии и Саксонии? — подумал он мельком. — Решился бы тогда этот Зунд? Занд?.. кинуться с кинжалом на агента самого Бонапарта?!»

— Научиться сидеть, господин подполковник, не сложно. Запомнить, что пищу берут лишь правой рукой, — ещё проще. Что правая половина в жилище кочевника — женская, тебе напомнят пистолет или сабля. Но есть множество особенностей, тонкостей в поведении, которым люди племени обучаются с детства. Можно сказать, что мать передаёт их со своим молоком. Человек, пришедший со стороны, никогда не сможет выучить их или даже узнать.

Коцебу покачал головой.

— То есть мы никогда не сможем стать им, — он чуть кивнул в сторону хана, — своими?

— Своими, господин подполковник, нет, — почтительно, но твёрдо сказал Ван-Гален. — Но близкими — очень возможно.

— И сколько же правил, думаете, надобно выучить? — Якубович говорил громко, как привык отдавать приказания в строю, под обстрелом. — Тридцать шесть из пятидесяти? Или, может быть, хватит двадцати двух.

— Хватит, мой друг, даже и одного, — всё так же учтиво ответил ему испанец. — Уважать своего врага.

— Может быть, скажете — полюбить?! — зычно гаркнул драгун.

Ван-Галена уже начинал раздражать сосед, который в застолье ухитрялся быть несносен трезвым столько же, сколько и пьяным, но он постарался сдержаться.