Потом он велел позвать молодого Тарасова.

Мальчик явился. Похудел он, кожа на лице почернела от загара, а на скулах и на носу облезла клочьями. Это он, видите ли, целыми днями на самой на жаре со своими верблюдами возился. Он, бедняга, думал поскорее отделаться от ненавистных зверей, но Старик требовал все новых и новых вьюков.

Пришел, значит, мальчик и встал по всей форме. Явился, мол, по вашему приказанию. Гимнастерка на нем грязная, сапоги в пыли, в навозе верблюжьем, руки перемазаны и лицо усталое. Снова мне его жалко стало, а Петр Петрович еще сказал:

— Что ж это вы не так щегольски одеты, товарищ Тарасов? Или верблюжью кавалерию считаете хуже лошадиной? Нехорошо командиру вид иметь неряшливый.

Мальчик нахмурился и ответил: «Прошу, мол, простить. Не успел переодеться».

Тогда Петр Петрович спросил, как дела с вьюками, и мальчик доложил ему и потом сказал:

— Хотел бы поговорить с вами по личному вопросу.

В этот момент зазвонил телефон, и Петр Петрович взял трубку, и некоторое время очень тихо было, только слышался торопливый треск в телефонной трубке.

Петр Петрович положил трубку и помолчал. Когда он заговорил, голос у него был очень спокойный.

— Всех командиров созвать ко мне, — сказал он. — Через пятнадцать минут. Разведчики Шайтан-бека налетели на тринадцатую заставу, и Петров убит. Ты, — это он ко мне обратился, — ты не уходи далеко. Будь у дежурного.

Я вышел и послал дежурного созывать командиров, а сам остался возле окна и думал о Петрове. Мы хорошо знали друг друга, и я любил его, и вот теперь он убит. Я смотрел в темное окно, и звезды мерцали на черном-черном небе, и цикады стрекотали, и где-то недалеко плакал шакал.

За перегородкой, в кабинете Старика, было тихо. Потом я услыхал, как Старик чиркнул спичкой.

— Кури, Андрюша, — сказал он сыну.

— Не хочу, — это мальчик ответил, и сказал он это так, будто бросил вызов Старику.

Тогда, слышу я, Петр Петрович трубочкой фыркнул и говорит тихонько:

— Сердишься? Ну и зря. По глупости злишься. По молодости лет.

Мне показалось, что голос у Старика усталый и печальный.

Помолчали они, и потом мальчик сказал:

— Я хочу поговорить с тобой, отец!

Старик заговорил снова так же тихо и будто мальчик ничего не сказал.

— Петров, — говорит, — был отличным командиром. Его отец — паровозный машинист.

— Я думал, — громче говорит мальчик, — я думал, ты не для того решил скрывать, что я твой сын…

А Старик не слушает.

— Отец Петрова, — говорит, — паровозный машинист. Он старше меня, а сын был ровесник тебе. Трубку курил, чтобы казаться взрослее. Теперь, говорит, Шайтан-бек уже не пойдет через тринадцатую заставу. Теперь он пойдет по долине.

И тут, я слышу, мальчик не выдержал и прямо крикнул:

— Я утверждаю, что ты хочешь уберечь меня!

Я думал, сейчас произойдет что-нибудь страшное. Старик наш был вспыльчивый, неудержимый человек. Но, совсем для меня неожиданно, я услыхал, как он заговорил все тем же тихим и грустным голосом:

— Разве ты знаешь, что такое война? Я старый солдат, и я хочу, чтобы мой сын был настоящим солдатом.

Мальчик сказал:

— Я командир…

Мне слышно было, как дрожал его голос, будто он чуть не плачет.

— Командир? — повторил Старик. — Ты думаешь, война — это скакать на белом коне и проявлять героизм? Война — работа и терпение, выдержка и работа. Храбрость? Конечно, и храбрость. Но настоящая храбрость совсем не в том, чтобы умереть. А смерть… смерть… К смерти товарищей человек никогда не привыкает. Бедняга Петров…

Снова долгое время из-за перегородки ничего не было слышно, и потом сын Старика сказал, запинаясь от волнения:

— Папа, — сказал он, — я не могу, понимаешь, не могу мириться с сознанием, что я в безопасности…

Он не договорил до конца, потому что зазвонил телефон, и Петр Петрович стал говорить по телефону, а тут уже пришли командиры, и мальчик снова стал Тарасовым-младшим, однофамильцем начальника отряда.

Все командиры собрались, и Старик открыл совещание.

— Погиб Петров, — сказал он, — погиб наш товарищ, и мы должны отплатить за него. Шайтан-бек, старый убийца, собирается к нам. Мы должны взять Шайтан-бека, взять во что бы то ни стало, взять живым или мертвым. Лучше живым.

И Старик рассказал нам, как он хочет это сделать.

Уже несколько месяцев гонялся Старик за Шайтан-беком. Они хорошо знали друг друга, хотя никогда еще не виделись. Шайтан-бек хитрил и путал следы, а Старик гонялся за ним и распутывал петли его следов и без устали преследовал банду. Шайтан-бек прилагал все силы, чтобы не встречаться со Стариком, а Старик всеми силами добивался этой встречи. Осилить Шайтан-бека было делом нелегким. Мы все это хорошо знали. Но так же хорошо мы знали, что невозможно переупрямить нашего Старика. В последний раз Шайтан-бек едва удрал, потеряв в коротком бою половину своей банды. Теперь Старик снова разведал планы басмачей и снова приготовился встретить Шайтан-бека, и эта встреча должна была наконец состояться.

Старик хорошо знал привычки Шайтан-бека и решил, что после налета на тринадцатую заставу Шайтан-бек поведет свою банду в другом месте, в месте, где его не будут ждать.

Очевидно, он выберет путь по долине. Там-то решил Старик сосредоточить главные силы.

Ну, на совещании длинных разговоров не было, потому что мы, командиры, и так очень хорошо всё знали. Пожалуй, только один сын Старика не знал всех подробностей, но он молчал и ни о чем не спрашивал.

Старик отдал последние приказания и уже в самом конце сказал, что вместо Петрова на тринадцатую заставу назначается Тарасов-младший.

Помню, я подумал, что похоже, будто Старик действительно хочет уберечь своего сына, — всем нам передалась уверенность, что Шайтан-бек пойдет где угодно, только не через участок тринадцатой.

Уже брезжил рассвет, когда кончилось совещание. Собираться нам было недолго. Солнце еще не поднялось, а все мы уже разъехались из отряда.

Мне было поручено командование маневренной группой. Свой полуэскадрон я должен был вывести на левый берег ручья, у края долины, там в засаде дождаться басмачей и, пропустив голову банды мимо себя, ударить во фланг.

План Старика заключался в том, чтобы захватить Шайтан-бека в кольцо.

Вот, значит, поднял я бойцов по тревоге, и в сумерках мы выехали за ворота.

Было еще прохладно, и пыль прибило росой.

Минут через десять мы догнали двоих всадников. Это оказался сын Старика с коноводом. Они ехали шагом. Завидев меня, сын Старика сдержал лошадь и, когда я поравнялся с ним, поехал рядом.

— Я поджидал вас, — сказал он. — Нам ведь по дороге.

Я посмотрел на него и вижу — он улыбается, и глаза у него сверкают, и весь он просто ходуном ходит от возбуждения. А он говорит:

— Знаете, дождался я все-таки первого боя. Ведь будет бой сегодня. Я, — говорит, — чувствую: обязательно бой будет, и именно сегодня.

Хотел я ему сказать, что если и будет бой, то ему в нем не участвовать, потому что через тринадцатую заставу басмачи не пойдут, но промолчал. Очень уж веселым он мне показался в то утро, и я решил не омрачать его радость.

А он говорит:

— Вы представить себе не можете, до чего мне хорошо сегодня и легко как-то! Места эти, — говорит, — просто удивительно до чего мне нравятся.

И правда, красиво показалось мне вокруг. Солнце из-за гор еще не встало, но розовое небо светилось, и вспыхивали розовые облачка возле вершин, и туман клубился в ущельях. Жаворонки кувыркались и щелкали высоко вверху. Копыта лошадей мерно и мягко стучали по влажной земле, и изредка тихонько звякал клинок или винтовка, или фыркала лошадь, вкусно хрустя трензелями.

Мне трудно это объяснить, но мальчик, ехавший рядом со мной в парадной своей гимнастерке, в ремнях и в лихой фуражке, ловкий и складный, на небольшой гнедой лошади, весь он, всем своим видом и всем, что он говорил, как-то очень подходил к ясному утру.