Совсем недавно пришла посылка от Игнатия Коваленко. В посылке была пачка пахучего голландского табака и прямая трубка. Теперь всякий раз, доставая из кармана голубой с золотом бумажный мешочек с табаком и закуривая ароматную трубку, Головин говорит как бы невзначай:

— Хороший табачок голландский присылает мне Коваленко. Он у меня был мотористом в тридцатом году, а потом на «Родине»…

Много хороших моряков помнят «старика» Головина, много хороших моряков воспитал командир Головин.

Но сейчас, стоя с закрытыми глазами на мостике, Головин думает не об этом. Он ругает море, туман, катер, свою службу и все на свете.

— Товарищ командир! — Головин открыл глаза. Дозорный в блестящем и мокром плаще стоит у борта. Его заливает водой. — Огни справа по носу… — Дозорный показывает рукой вперед, в туманное пространство.

Головин сощурился, приложив бинокль к глазам, напряженно смотрит по направлению руки дозорного. Действительно, низко над водой, еле заметно сквозь туман брезжит огонек.

Маяка здесь быть не может.

Минуту Головин молчит.

— Судно справа по носу, товарищ, — говорит он, нагибаясь к дозорному.

— Есть судно справа по носу, — бесстрастно отвечает дозорный и уходит на бак.

— Право на борт, — командует Головин и переводит обе ручки машинного телеграфа со среднего хода на полный вперед.

Телеграф звякает в ответ, громче взвывают моторы, катер вздрагивает, ныряет носом и, подымая огромную волну за кормой, устремляется к огням, мерцающим в тумане.

Огни быстро приближаются, становятся ярче. Теперь уже виден смутный силуэт небольшого судна, прыгающего на волнах.

— Вахтенный! — гремит Головин. — К прожектору!

Через минуту вспыхивает белый луч. Прожектор упирается в туман, свет тает, поглощенный серым облаком. В ту же секунду на судне впереди тухнут огни.

— Врешь, — бормочет Головин. Он забыл о ревматизме, простуде, о всех своих невзгодах. Его бьет охотничья лихорадка.

— Право руля, — кричит он в трубку. — Вахтенный! Убрать прожектор! К пулемету! — и снова в трубку: — Так держать.

Суденышко впереди неистово пляшет на волнах.

Головин снимает крышку со второй трубки. Его голос рычит в машинное отделение:

— Самый полный! Поднажмите, товарищ Янов!

Ревут моторы.

Расстояние между катером и судном быстро уменьшается.

В руках Головина рупор. Тускло поблескивающую никелированную трубку он прикладывает ко рту. Громовой голос покрывает вой ветра и грохот моторов.

— На баркасе! Приказываю остановиться…

Катер Головина проходит вдоль борта пойманного судна. На палубе, возле неуклюжей рубки, стоит человек в кожаной зюйдвестке и клеенчатом плаще. Он растерянно смотрит и почему-то молча подымает руки вверх.

Головин сбавляет ход, разворачивает катер и подходит к баркасу.

Когда катер уже почти пристал к борту, баркас сильно накренило волной и бросило на катер. Еще секунда — и грубые доски обшивки баркаса сломали бы легкие релинги, смяли бы борт катера.

И краснофлотцы Головина и иностранцы на задержанном судне растерялись. Но Головин одним прыжком бросился с мостика к борту и ногой удержал баркас. Красное лицо Головина стало багровым от напряжения. Когда вторая волна ударила в баркас, он вскрикнул и упал на палубу. Теперь краснофлотцы успели оттолкнуться. Катер отошел на безопасное расстояние.

Все это произошло очень быстро — в течение не более десятка секунд.

Головин неподвижно лежал на палубе. Из кармана его бушлата выпали часы и трубка.

Вахтенный и дозорный подбежали к командиру и подняли его. Волна ударила в борт и обдала их с ног до головы холодной водой. Трубку и часы смыло волной.

Правая нога Головина болталась беспомощно. Очевидно, было очень больно. Андрей Андреевич кусал губы, стонал и тихо ругался.

В госпитале у Андрея Андреевича сразу оказалась масса незанятого времени. Это было непривычно.

Сломанная нога в тяжелом, неуклюжем лубке неподвижно лежала в постели.

И Андрей Андреевич должен был лежать неподвижно.

На еду и сон уходило, в общей сложности, десять часов. Кроме того, Андрей Андреевич внимательно прочитывал несколько газет. Это занимало еще два часа. Двенадцать.

Все остальное время Головин думал.

Мысли были тяжелые, однообразные и нерадостные.

В чистой солнечной палате, лежа на белоснежных простынях, окруженный заботливым уходом, Андрей Андреевич злился и тосковал. Его кормили нежной и питательной пищей. Сиделки спешили исполнять все его желания.

Андрей Андреевич не замечал, что со всеми больными обращаются одинаково. Ему казалось, что его поместили сюда потому, что он старый, никому не нужный. За всю свою жизнь Головин никогда не болел. Перелом оказался серьезным, и ходить было никак невозможно, но Головину казалось, что забинтовали его нарочно, нарочно положили в «эту богадельню» и что, если бы не считали его стариком, не возились бы с ним, как с маленьким. Даже курить не дают.

Иногда Головин вспоминал о своем катере. Как раз теперь проходят инспекторские смотры… Но мысли обо всем, связанном с катером, Андрей Андреевич гнал от себя. Ему казалось, что его забыли, бросили и что никто не хочет, чтобы он вернулся на свое старое место. С каждым днем пребывания в госпитале он мрачнел все больше и больше. Уже ему казалось, что и перелом ноги был никому не нужным, никчемным и нелепым.

Сосед по койке, молодой краснофлотец с эсминца, несколько раз рассказывал Головину о жене и дочке. Рассказывал всегда одно и то же. Смущаясь и краснея, вытаскивал из-под подушки карточку. Молодая женщина в платье очень красивом, как показалось Головину, и с приятным, открытым лицом держала на коленях толстую, смешную девочку. Головин вяло восхищался женой и дочкой краснофлотца. Он думал, что самому ему уже поздно жениться. Кто пойдет за старую, никому не нужную развалину? А если бы женился молодым, сейчас мог бы быть сын вроде этого мальчишки с эсминца.

Андрея Андреевича никто не навещал. Он знал, что идут инспекторские смотры и все страшно заняты, но почему-то было приятно думать о том, что его все забыли, что он никому не нужен.

Однажды неожиданно приехал начальник отряда.

Он просидел минут десять, все время говорил о прекрасных качествах Головина как командира — воспитателя молодых бойцов — и туманно намекал на какие-то радостные новости, которые ожидают Андрея Андреевича после госпиталя.

Дружески простившись и пожелав скорейшего выздоровления, он ушел.

Весь вечер Головин пролежал в самом мрачном настроении. Он решил, что начальник своим разговором подготовляет его к переводу на берег. Наверное, на какие-нибудь курсы. Пора, мол, старику на покой.

Вот и расписал про командира-воспитателя, про радостные новости.

Думает — обрадуется старик тепленькому местечку.

Так нет же! Не бывать этому!

Ночью Головин не спал, а думал. Решение сложилось к утру.

После завтрака Андрей Андреевич подозвал сиделку и попросил бумаги, перо и чернила.

До обеда он писал, старательно выводя круглые большие буквы, зачеркивая написанное, рвал листки и начинал снова.

Наконец, усталый и злой, кончил. Получилось несколько размашистых строчек.

Бумажку Головин аккуратно сложил и попросил сиделку спрятать в карман кителя.

В солнечный, холодный по-осеннему день Андрей Андреевич вышел из госпиталя. Он слегка прихрамывал. Краснофлотец с эсминца выстругал ему палку. Белое, ровное дерево удобно лежало в руке.

Госпиталь был в военном городке на острове.