Каррье учредил революционную комиссию, которая судила и вандейцев, и федералистов. Скоро, однако, и эти формальности нашли излишними, а расстрел – неудобным. Этот способ казни был медленным, надо было хоронить убитых, а это было затруднительно. Трупы нередко подолгу оставались незарытыми и отравляли воздух, так что в городе начались эпидемии.

Луара, протекающая через Нант, навела Каррье на ужасную мысль: избавляться от пленников этим путем. На первый раз, в виде опыта, он загрузил на барку под предлогом ссылки девяноста священников и велел разбить барку на некотором расстоянии от города. Обнаружив такое отличное средство, Каррье решил воспользоваться им в больших масштабах. Он вовсе отменил формальность суда, которая и в самом деле стала лишь насмешкой, и просто брал из тюрем по сто или двести человек и приказывал посадить их в лодки. С этих лодок их пересаживали на небольшие суда, нарочно подведенные для этой ужасной цели. Несчастных бросали в трюм; все люки заколачивались досками; палачи спускались в шлюпки, а плотники, стоявшие наготове в маленьких лодочках, топорами прорубали бока, так что судно немедленно шло ко дну.

Так погибли от четырех до пяти тысяч человек. Каррье радовался, что изобрел такой проворный и здоровый способ избавлять Республику от ее врагов. Он утопил не только мужчин, но и множество женщин и детей. Когда вандейские семейства разбрелись после разгрома при Саване, многие жители Нанта взяли себе детей на воспитание. «Это волчата», – рассудил Каррье и потребовал выдачи их от имени Республики. Бедных детей утопили почти всех.

Утопления в Луаре, организованные Каррье

Луара была запружена трупами; суда, бросая якорь, нередко поднимали со дна лодки, наполненные утопленниками. Хищные птицы стаями спускались на берега реки и питались мертвечиной. Рыба стала опасной пищей, и муниципалитет запретил ловить ее. Ко всем этим ужасам прибавились заразные болезни и голод. Среди этого побоища Каррье кипел и бесновался, запрещал малейшее движение жалости, хватал приходивших к нему с мольбами о пощаде и замахивался на них саблей, прибил везде объявление о том, что каждый, кто придет просить за узника, сам будет посажен в тюрьму. К счастью, Комитет общественного спасения отозвал его и заместил другим комиссаром. Комитет согласен был истреблять врагов, но таких сумасшествий позволить не мог. Жертв Каррье насчитывается от четырех до пяти тысяч, всё больше вандейцев.

Бордо, Марсель, Тулон между тем искупали свой федерализм. В Тулоне комиссары Фрерон и Баррас расстреляли из пушки картечью двести человек, наказывая их за преступление, настоящие виновники которого ушли на иностранных эскадрах. Менье в департаменте Воклюз распоряжался так же беспощадно, как другие комиссары. Он сжег село Бедуан за непокорство, и по его требованию правительство учредило в Оранже Революционный трибунал, которому был подчинен весь юг. Этот трибунал был организован по образцу парижского, с той разницей, что не было присяжных, а пять судей на основании нравственных улик приговаривали несчастных, которых Менье хватал, совершая свои объезды. В Лионе прекратились казни оптом, введенные кровожадным Колло д’Эрбуа.

Жозеф Лебон

Революционная комиссия прислала отчет о своих трудах с обозначением числа осужденных и оправданных: оказалось, что 1684 человека были гильотинированы или расстреляны из ружей и из пушек картечью, а 1682 – освобождены правосудием комиссии.

На севере тоже имелся свой проконсул: Жозеф Лебон. Он прежде был священником и признавался, что в молодости из религиозного фанатизма способен был бы убить отца и мать, если бы ему приказали. Это был настоящий помешанный, может быть, менее жестокий, нежели Каррье, но с мозгами еще более расстроенными. По его речам и действиям было видно, что голова у него не в порядке. Лебон поселился в Аррасе. Там он с разрешения Комитета общественного спасения учредил трибунал и объезжал северные департаменты; с ним ехали судьи и везли гильотину. Лебон посетил Сен-Поль, Сент-Омер, Бетюн, Бапом и другие местечки и везде оставил по себе кровавую память.

Когда австрийцы подошли близко к Камбре, Сен-Жюсту показалось, что аристократы этого города затеяли тайные сношения с неприятелем, и он призвал Лебона, который в несколько дней казнил множество людей и уверял, что спас Камбре своей твердостью. После каждого объезда он возвращался в Аррас и предавался отвратительнейшим оргиям со своими судьями и членами клубов. Палач допускался к столу и пользовался большим вниманием. Лебон присутствовал при казнях, сидя на балконе; с этого балкона он говорил с народом и слушал знаменитую песню «Са ira», которую распорядился играть во время казней. Однажды, получив известие о какой-то победе, Лебон выбежал на балкон и велел приостановить казнь, чтоб приговоренные перед смертью услыхали о торжестве Республики.

Он сумасшествовал так явно, что подлежал обвинению даже в Комитете общественного спасения. Многие жители Арраса искали убежища в Париже и всеми силами старались добраться до своего земляка Робеспьера в надежде встретить в нем сколько-нибудь сочувствия. Некоторые знали его в молодости, но никак не могли найти к нему доступа сейчас. Депутат Гюффруа, сам из Арраса, человек, обладавший большим мужеством, много хлопотал в комитетах, чтобы обратить их внимание на действия Лебона. Но так как комитеты не хотели ни показать, будто отрекается от своих агентов, ни согласиться, что с аристократами поступают слишком строго, то Лебона отправили обратно в Аррас с инструкцией, в которой имелись следующие слова: «Продолжай делать добро и делай его с такой мудростью и таким достоинством, чтобы аристократы не имели возможности клеветать на тебя».

Жалобы на Лебона, внесенные в Конвент Гюффруа, требовали доклада комитета. Бареру поручили написать этот доклад. «Все жалобы против комиссаров, – сказал он в докладе, – должны разбираться комитетом во избежание споров, которые только смутили бы правительство и Конвент. Так мы и поступили относительно Лебона; мы искали побуждения, руководившие им. Чисты ли эти побуждения? Полезен ли результат революции? Идет ли он впрок свободе? Не просто ли мстительный вопль аристократии составляют жалобы? Вот что комитет рассматривал в этом деле. Действительно, формы применялись несколько жестокие, но эти формы разрушили западни, расставленные аристократией. Комитет, конечно, мог не одобрить их, но Лебон совершенно разбил аристократов и спас Камбре. Сколькими благородными чувствами может патриот покрыть некоторую свою озлобленность в гонениях против врагов народа! О революции следует говорить не иначе как с почтением, а о революционных мерах – не иначе как с уважением. Свобода – это дева, приподнимать покрывало которой преступно».

Результатом всего этого явилось то, что Лебона уполномочили продолжать его бурную деятельность, а Гюффруа причислили к неудобным критикам революционного правительства, следовательно, он сам подвергся опасности. Было очевидно, что весь комитет выступает за террор. Робеспьер, Кутон, Бийо-Варенн, Колло д’Эрбуа, Вадье, Вулан, Амар могли расходиться между собой из-за прерогатив, из-за выбора и числа новых жертв, но они были согласны по поводу системы, состоявшей в том, чтобы истреблять всех, кто служил помехой революции. Они не хотели, чтобы система применялась с таким сумасбродством, каким отличались Каррье и Лебоны, а хотели, чтобы в провинциях, по примеру Парижа, быстрым, верным и, по возможности, нешумным способом уничтожались враги, состоявшие, как воображалось им, в заговоре против Республики. Хоть они и порицали некоторые безумные жестокости, однако с себялюбием, свойственным власти, не хотели отрекаться от своих агентов; в сущности, они не одобряли безобразий, совершавшихся в Аррасе или в Нанте, но внешне – поддерживали, чтобы не признать себя ни в чем неправыми. Втянувшись в гнусное дело, они шли вперед уже зажмурившись, сами не зная, куда придут.