Первое торжество в честь Разума было отпраздновано с большой пышностью 10 ноября (20 брюмера). На нем с городскими властями присутствовали все секции. Молодая женщина – жена типографщика Моморо, приятеля Венсана, Ронсена, Шометта, Эбера – изображала богиню Разума. Она была одета в белую драпировку; плащ небесно-голубого цвета падал с ее плеч; распущенные волосы венчал революционный колпак. Она восседала на сиденье античной формы, окруженном плащом; четыре гражданина несли ее на плечах. Молодые девушки в белой одежде и венках из роз шли перед богиней и за нею. Следом несли бюсты Лепелетье и Марата и шли музыканты, войска и все секции, также вооруженные. Произносили речи, в храме Разума пели гимны. Потом шествие направилось в Конвент, где Шометт сказал следующую речь: «Законодатели, фанатизм уступил место Разуму. Его косоглазие не могло вынести блеска света. Ныне громадная толпа наполнила готические своды, в первый раз огласившиеся словами истины. Там французы совершили единственно истинное служение – Свободе и Разуму. Там мы высказали наши пожелания успеха республиканскому оружию. Там мы бросили неживые идолы ради Разума, этого живого и мастерского создания природы!»

Говоря эти слова, Шометт указывает на живую богиню Разума. Молодая красивая женщина сходит со своего сиденья и подходит к президенту, который по-братски обнимает ее среди шумных криков «Браво!», «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Разум!» и «Долой фанатизм!». Конвент, еще не принимавший участия во всех этих демонстрациях, увлечен толпой и вынужден идти вместе с шествием, которое возвращается в храм Разума, чтобы спеть там патриотический гимн. Важное известие о взятии острова Нуармутье, куда удалился Шаретт, увеличивает общую радость и может служить ей более существенным поводом, нежели мнимое уничтожение фанатизма.

Противно останавливаться на этих празднествах, лишенных умиления и убедительности; противно припоминать, как целый народ менял свое вероисповедание, не понимая ни старого ни нового. Если вглядеться в картину, которую представляла Франция того времени, мы увидим, что никогда инертная и терпеливая масса, обыкновенно служащая материалом для политических опытов, не подвергалась стольким притеснениям всякого рода. Никто не смел высказывать своего мнения; каждый боялся видеться со своими друзьями или родными из опасения скомпрометировать себя и лишиться свободы или даже жизни. Сто тысяч арестов и несколько сотен казней делали мысль о тюрьме и эшафоте неотступной в умах двадцати миллионов людей.

Следовательно, никогда власть более безжалостно не выворачивала наизнанку привычек целого народа. Держать меч над всеми головами, обирать всех зажиточных или богатых людей, вводить обязательный курс валюты, переименовывать всё на свете, уничтожать внешние религиозные обряды – всё это, бесспорно, составляет свирепейшее, беззаконнейшее тиранство. Но, с другой стороны, следует принять во внимание опасность, грозившую государству, неизбежные торговые кризисы и дух систематизации, неразрывный с духом новизны.

Возвращение Дантона – Политика Робеспьера и Комитета общественного спасения – Арест Ронсена, Венсана, четырех депутатов, подделавших декрет, и предполагаемых иностранных агентов

С самого падения жирондистов партия Горы, оставшаяся одна и победительницей, начала дробиться. Всё возрастающие революционные излишества еще более разъединили ее, и она оказалась близка к полному распаду. Многих депутатов огорчила участь жирондистов, Байи, Брюнэ, Гушара; другие порицали насилие, творимое против религии, считая его неразумным и опасным. Говорили, что новые суеверия только заменяют те, которые будто бы уничтожены, что мнимое поклонение Разуму есть не что иное, как атеизм, а атеизм не годится для всего народа, и потому все эти сумасбродства делаются за деньги, выдаваемые иностранными агентами. Партия, которая господствовала в Клубе кордельеров и в коммуне, рупором которой являлся Эбер, вождями – Венсан и Ронсен, а проповедниками – Шометт и Клоотс, – эта партия уверяла, что ее противники стараются воскресить умеренных и вызвать в Республике новый раздор.

Дантон между тем возвратился. Он не высказывал своих мыслей вслух, но вождь партии скрытничал тщетно: его мысль узнается близкими, передается от одних другим и скоро делается общим достоянием. Всем было известно, что ему хотелось бы помешать казни жирондистов; их трагический конец глубоко тронул Дантона; все знали, что он, сторонник и изобретатель революционных мер, начинал порицать слепое и зверское применение этих мер, которые, по его мнению, не должны простираться далее минуты опасности, и что по окончании настоящей кампании и изгнании неприятеля он намерен восстановить мягкие и справедливые законы.

Никто не смел нападать на Дантона с клубных кафедр, Эбер не смел ругать его в своем «Дюшене»; но изустно про него распускались самые зловредные слухи; в большом ходу были инсинуации против его честности и коварные напоминания о лихоимствах в Бельгии; во время его удаления в Арси-сюр-Об говорилось даже, что он эмигрировал со своими богатствами. На одну доску с Дантоном ставили его приятеля Камилла Демулена – как и он, жалевшего жирондистов и защищавшего Дильона, – и Филиппе, который возвратился из Вандеи взбешенный против тамошних распорядителей и готовый на всякое обличение Ронсена и Россиньоля. К партии Дантона относили всех лиц, чем-либо не угодивших пламенным революционерам, а число этих лиц становилось весьма значительным.

Жюльен, депутат Тулузы, уже вызывавший подозрения своими связями с д’Эспаньяком и поставщиками, окончательно скомпрометировал себя докладом о федералистских администрациях, в котором старался извинять их проступки. Едва он прочел этот доклад, как якобинцы и кордельеры взбунтовались и принудили его отозвать доклад. Они снарядили следствие о его частной жизни, открыли, что Жюльен постоянно общается с биржевиками и любовница его – бывшая графиня, и объявили его развратником и умеренным. Фабр д’Эглантин вдруг изменил образ жизни и продемонстрировал роскошь, которой никто прежде за ним не знал. Шабо тоже обзавелся прекрасным хозяйством и женился на молоденькой сестре братьев Фрей, взяв за нею двести тысяч приданого.

Такая быстрая перемена возбудила подозрения, и предложение, вскоре сделанное в Конвенте, окончательно погубило их. Депутат Осселен был арестован за то, что будто бы спрятал у себя эмигрантку. Фабр, Шабо, Жюльен, Делоне, беспокоившиеся за себя, Базир и Тюрио, ни в чем себя не упрекавшие, но ужасавшиеся посягательствам даже на членов Конвента, внесли декрет о том, чтобы ни одного депутата нельзя было арестовать, сначала не выслушав его объяснений. Декрет был принят, но все клубы подняли из-за него шум и кричали, что так хотят восстановить неприкосновенность членов. Якобинцы заставили Конвент отменить декрет и начали строжайшее следствие по поводу предложивших его депутатов, их поведения и источников внезапно появившегося у них богатства. Депутаты в несколько дней лишились всей своей популярности и попали в разряд двусмысленно настроенных и умеренных. Эбер осыпал их в своем листке самыми площадными ругательствами и бросил их имена на растерзание самой низкой черни.

Той же участи подверглись еще четыре или пять человек, хоть они и признавались до сих пор пламенными патриотами: это были Проли, Перейра, Гусман, Дюбюиссон и Дефье, почти все иностранцы, бросившиеся в пучину Французской революции, подобно Клоотсу и братьям Фрей, отчасти из энтузиазма, отчасти же, вероятно, из желания разбогатеть. Никто не спрашивал, кто они такие, пока они действовали на стороне революции. Проли, уроженец Брюсселя, был послан вместе с Перейрой и Дефье к Дюмурье разведать его намерения. Они вызвали генерала на объяснение, а потом, как мы говорили выше, донесли на него Конвенту и якобинцам. До сих пор всё было хорошо; но с ними сошелся Лебрен, рассчитывая, что они, в качестве иностранцев и образованных людей, могут быть полезны по части иностранных сношений. Сойдясь с Лебреном, они прониклись к нему уважением и после защищали его. Проли коротко знавал Дюмурье и, несмотря на его отступничество, упорно превозносил таланты генерала и говорил, что можно было бы удержать его. Наконец, почти все они, зная соседние страны лучше французов, порицали применение якобинской системы в Бельгии и провинциях, присоединенных к Франции.