Пали вожди обеих партий. За ними в скором времени последовали остальные. По этому случаю людей самых несообразных друг с другом смешивали и судили вместе, чтобы упрочить мнение, будто все они соучастники одного заговора. Шометт и Гобель явились рядом с Дильоном и Симоном; отец и сын Грамоны, Лапалю и другие члены революционной армии попали в одну группу с генералом Бейссером. Наконец, жену Эбера, бывшую монахиню, судили вместе с женой Демулена; последняя была красавицей двадцати трех лет, поистине очаровательной. Шометт, всегда такой покорный и послушный, был обвинен в заговоре с коммуной против правительства, в том, что морил народ голодом и возмущал своими сумасбродными представлениями.

Гобель был признан сообщником Клоотса и Шометта; Дильон был приговорен на том основании, будто намеревался открыть тюрьмы в Париже и вырезать Конвент и комитеты, чтобы спасти своих друзей. Генерал Бейссер, так активно способствовавший спасению Нанта, вместе с Канкло, заподозренным в федерализме, был признан сообщником ультрареволюционеров. Жена Эбера была приговорена в качестве сообщницы своего мужа. Сидя на одной скамье с женою Демулена, она говорила ей: «Вы-то счастливая, против вас нет обвинений. Вы будете спасены». Действительно, единственное, в чем можно было обвинить эту молодую женщину, это страстная любовь к мужу и упорство, с каким она беспрестанно бродила около тюрьмы со своими детьми, чтобы видеть их отца и показывать им его. Тем не менее обе были приговорены и погибли в качестве сообщниц всё того же заговора. Бедная Люсиль Демулен умерла с мужеством, достойным ее любимого. После Шарлотты Корде и госпожи Ролан ни одна жертва не внушала такого нежного участия и глубокого сострадания.

Декреты против бывших дворян – Комитет общественного спасения сосредоточивает всю власть в своих руках – Конвент провозглашает существование Высшего существа и бессмертие души

Правительство уничтожило две партии разом. Первая – партия ультрареволюционеров – была в самом деле опасна или могла сделаться таковой. Другая – партия новых умеренных – опасной не была. Истребление ее, стало быть, было не нужно, но могло оказаться полезным в целях устранения всякого подозрения в умеренности. Комитет уничтожил ее без убеждения, из одной зависти и лицемерия. Этот последний удар дался нелегко: комитет колебался, а Робеспьер засел дома, как всегда во время какой-нибудь опасности. Зато Сен-Жюст, поддерживаемый своим мужеством и ревнивой ненавистью, остался непоколебим, раздул усердие Германа и Фукье, запугал Конвент и вырвал у него роковой декрет.

Последний шаг к абсолютной власти всегда бывает самым трудным: нужна вся сила, чтобы побороть последнее сопротивление, но после того уступает всё, препятствий больше не остается. Тогда новая власть развертывается вполне, хватает через край и губит себя. Пока все рты зажаты, а на всех лицах покорность, в сердцах копится ненависть и против победителей готовится обвинительный акт уже среди их торжества. Комитет общественного спасения, благополучно истребив два разряда людей, столь различных между собой, но вздумавших противодействовать его власти или даже только критиковать его, стал неодолим. Зима кончилась. Кампания 1794 года должна была открыться с наступлением весны. Грозные армии должны были развернуться по всем границам и показать миру страшную силу, которая так жестоко давала себя чувствовать дома.

Каждый, кто только выказал малейшее поползновение к несогласию или участие к погибшим, должен был спешить заявить о своей покорности. Лежандр, сделавший усилие в тот день, когда были арестованы Дантон,

Лакруа и Демулен, старавшийся повлиять на Конвент в их пользу, счел своим долгом как можно скорее исправить неосторожность и отречься от симпатии последним жертвам. Он получил несколько анонимных писем, приглашавших его ранить тиранов, которые, как говорилось в этих письмах, теперь сбросили маску.

Лежандр отправился к якобинцам 10 апреля (21 жерминаля), заявил о письмах и выразил негодование из-за того, что его принимают за какого-то сеида, которому можно дать в руки кинжал. «Ну, если уж меня к тому принуждают, – сказал он, – то заявляю народу, который всегда слышал от меня только искренние речи, что теперь считаю делом доказанным: заговор, вожди которого более не существуют, действительно имел место, и я был игрушкой изменников. Я нашел тому доказательства в разных документах, хранящихся в Комитете общественного спасения, а главное – в преступном поведении подсудимых перед лицом национального правосудия и в махинациях их сообщников, которые хотят вооружить честного человека кинжалом убийцы. До открытия заговора я был задушевным другом Дантона; я бы головой поручился за его принципы и действия; но ныне я убедился в его преступлении и убежден в том, что он хотел ввести народ в заблуждение. Быть может, я и сам бы впал в подобное заблуждение, если бы не был вовремя просвещен. Объявляю анонимным писакам, которые желали бы уговорить меня убить Робеспьера и мечтают сделать меня орудием своих махинаций, что я вышел из народа, вменяю себе в почетную обязанность остаться с народом и скорее умру, чем отрекусь от его прав. Они не напишут ни одного письма, которого я не принес бы в комитет».

Все скоро стали подражать покорности Лежандра. Отовсюду начали приходить адресы, поздравляющие Конвент и Комитет общественного спасения с выказанной ими энергией. Всевозможными способами, в более или менее нелепой и смешной форме, каждый спешил выразить свое одобрение действиям правительства и признать их справедливость. Город Родез прислал следующий адрес: «Достойные представители свободного народа! Итак, тщетно сыны тиранов подняли свое надменное чело, их всех поразила молния!.. Как, граждане! Из-за презренных богатств продать свою свободу!.. Конституция, которую вы нам дали, расшатала все престолы, привела в ужас всех королей. Свобода идет исполинскими шагами, деспотизм подавлен, суеверие уничтожено, страна объединяется, заговорщики разоблачаются и наказываются, неверные народу уполномоченные, подлые и коварные, падают под секирой закона, оковы рабов нового мира разбиваются – вот каковы ваши трофеи! Если есть еще интриганы – да трепещут они; пусть смерть заговорщиков свидетельствует о вашем торжестве! Что же касается вас, представители, живите счастливо благодаря мудрым законам, составленным вами для народа, и примите дань нашей любви!»

Не из отвращения к кровавым средствам комитет казнил ультрареволюционеров, а для того, чтобы упрочить свою власть, и устранить всё, что сопротивлялось ему и мешало действовать. С этих пор он неукоснительно стремился к двоякой цели: делаться всё грознее и всё больше сосредоточивать власть в своих руках. Колло, выступавший у якобинцев в качестве правительственного оратора, самым энергичным образом выразил политику комитета. В свирепой речи, в которой он начертал властям новый путь и описал надлежащее рвение в исполнении обязанностей, Колло сказал: «Тираны утратили свои силы, их армии трепещут перед нашими; уже несколько деспотов пробуют выйти из коалиции. В этом положении у них остается одна надежда – на заговоры внутри страны. Следовательно, нужно неустанно следить за изменниками. Подобно нашим братьям, побеждающим на границах, будем все держать ружья нацеленными и стрелять вместе. Пока внешние враги будут падать под ударами наших солдат, пусть внутренние враги падают под ударами народа. Наше дело, защищаемое справедливостью и энергией, будет торжествовать.

Природа всё сделает в этом году для республиканцев: она обещает нам двойной урожай. Лист, который растет ныне, возвещает о падении тиранов. Повторяю вам, граждане, будем бодрствовать дома, пока наши воины сражаются на границах, пусть должностные лица, которым вверен общественный надзор, удвоят свои заботы и рвение; пусть они твердо проникнутся мыслью, что нет, может быть, улицы, переулка, где бы не нашлось изменника, замышляющего заговор. Пусть же этот изменник найдет смерть, и смерть самую быструю! Если служащие хотят найти место в истории – теперь самая благоприятная для этого минута. Революционный трибунал уже отвел себе в ней видное место. Пусть все администрации подражают его усердию и неумолимой энергии, пусть в особенности революционные комитеты удвоят свою бдительность и избавятся от ходатайств, которыми их осаждают и которые склоняют их к снисходительности, пагубной для свободы».