Сделав шаг, не время было останавливаться. Луве, Ланжюине, Анри Ларивьер, Дульсе, Инар, все жирондисты, спасшиеся от гонений и скрывавшиеся по большей части в пещерах, написали Конвенту, прося принять их. По этому поводу опять произошла жаркая стычка. Термидорианцы, сами испуганные быстротой реакции, остановились, и правая сторона, чувствуя, что еще нуждается в них, не посмела сердить их и настаивать. Декретом было объявлено, что против депутатов, поставленных вне закона, прекратятся преследования, но они не будут опять допущены в собрание.

Тот же дух, который заставлял оправдывать одних, требовал осуждения других. Один старый депутат по имени Раффрон сказал, что пора доказать Франции, что Конвент не сообщник убийц; он требовал немедленного предания суду Лебона и Давида, уже арестованных. После того как стали известны происшествия на Юге, многие потребовали доклада и обвинительного акта против Менье. Множество голосов требовало также суда над Фукье-Тенвилем и следствия против бывшего военного министра Бушотта, допустившего якобинцев в военное ведомство. То же предложение последовало и против бывшего мэра Паша, как говорили, сообщника эбертистов, спасенного Робеспьером.

При таком потоке нападок на революционных вождей три главных вождя, хоть и отстаиваемые Конвентом, не могли не пасть. Бийо-Варенн, Колло д’Эрбуа и Барер, вновь обвиненные Лежандром, не ушли от общей участи. Комитеты не смогли отказаться принять обвинение и подать свое мнение. Лекуэнтр, объявленный клеветником, теперь заявил, что напечатал документы, которых у него не было сначала. Документы эти были отосланы комитетам; комитеты, увлеченные общественным мнением, не посмели идти против течения и объявили, что имеются достаточные поводы к началу следствия против Бийо, Колло и Барера, но не против Вадье, Вулана, Амара и Давида.

Дело Каррье, долго разбиравшееся в присутствии публики, не скрывавшей своего настроения, наконец было закрыто 16 декабря (26 фримера). Каррье с двумя членами нантского революционного комитета были приговорены к смертной казни в качестве агентов и сообщников системы террора; остальные были оправданы на том основании, что исполняли приказание начальства. Каррье до самого эшафота настаивал на том, что вся революция, все, кто создавал ее и направлял, были виновны наравне с ним. Но в роковую минуту он покорился судьбе и принял смерть спокойно и мужественно.

В доказательство того, что междоусобная война увлекает и развращает людей, приводили такие примеры из его жизни до отправления в Нант комиссаром, которые доказывали, что он от природы был далеко не кровожаден. Революционеры, хоть и не одобряли поступков Каррье, однако испугались постигшей его участи. Они не могли скрывать от себя, что казнь эта была началом кровавого возмездия, которое готовила им контрреволюция. Кроме судебных преследований, направленных против депутатов, членов прежних комитетов или комиссаров в провинциях, другие вновь изданные законы доказывали, что мщение спустится ниже и второстепенность занимаемой должности никого не спасет.

Вышел декрет о том, чтобы все лица, исполнявшие какие-либо должности и имевшие на руках казенные деньги, отдали отчет в своих действиях. Так как все члены революционных комитетов составляли кассы из доходов с церковной утвари и революционных сборов и тратили их на экипировку первых отрядов волонтеров, жалованье революционным армиям, перевозки, полицейские расходы и на тысячу других целей в том же роде, было очевидно, что каждый, кто занимал какую-либо должность во время террора, мог подвергнуться преследованию.

К этим основательным опасениям присоединялись еще весьма тревожные слухи. Говорили о мире с Голландией, Пруссией, Австрией, Испанией, даже Вандеей, и уверяли, что условия этого мира будут крайне пагубны для революционной партии.

Продолжение войны на Рейне – Внешняя политика Франции – Декрет об объявлении амнистии Вандее – Пишегрю завоевывает Голландию – Новая политическая организация Голландии – Состояние Вандеи и Бретани – Меры, принятые Гошем для примирения Вандеи

Французские армии, владея всем левым берегом Рейна и готовые выйти на правый, угрожали Голландии и Германии: нужно было или двинуть их вперед, или разместить по квартирам, и этот вопрос теперь стал главным.

Несмотря на победы, несмотря на пребывание в богатой Бельгии, армии терпели чрезвычайную нужду. Занимаемый ими край, три года уже попираемый несметными легионами, был вконец истощен. К бедствиям войны прибавились действия французской администрации: она тотчас ввела и ассигнации, и максимум, и реквизиции. Временные муниципалитеты, восемь местных администраций и центральная, учрежденная в Брюсселе, управляли страной впредь до окончательного решения ее судьбы. Духовенство, аббатства, дворянство, корпорации были обложены контрибуцией в восемьдесят миллионов. Ассигнации были пущены в принудительное обращение; по лилльским ценам определили максимум на всю Бельгию. Съестные припасы и товары для армий подвергались реквизициям. От этих распоряжений нужда не уменьшилась, торговцы и крестьяне прятали свое имущество, и офицеры, равно как и солдаты, терпели недостаток во всем.

После прошлогоднего набора и тотчас последовавшей за ним экипировки вся армия, наскоро доставленная в Ондскот, Ватиньи и Ландау, ничего больше не получала от правительства, кроме пороха, ядер и пуль. Давно уже не было разговоров о палатках, а биваки устраивались под шалашами из ветвей, несмотря на то, что начиналась зима, и очень суровая. Многие солдаты за неимением башмаков закутывали ноги соломенными плетенками; вместо шинелей использовалась рогожа. Офицеры, получая жалованье ассигнациями, иногда сидели на восьми или десяти франках в месяц, а если и получали что-нибудь из дома, то редко имели случай тратить, потому что всё заранее отбиралось на реквизиции. Офицеры жили так же, как солдаты: ходили пешком, носили ранцы за спиною, ели амуниционный хлеб и жили чем бог послал, подвергаясь всем случайностям войны.

Правительство было изнурено чрезвычайными усилиями по набору и вооружению миллиона двухсот тысяч человек. Новая организация, слабая и раздробленная, не могла возвратить ему необходимую энергию, и значит, следовало бы разместить армию по зимним квартирам и вознаградить ее за все одержанные победы и перенесенные лишения.

Между тем французы стояли перед Нимвегеном, крепостью, которая, находясь на Ваале, господствовала над обоими его берегами и могла служить неприятелю базой для перехода на левый берег, в открытое поле. Следовательно, весьма важно было взять эту крепость, прежде чем расположиться на зимовку; но повести против нее атаку было очень трудно. Английская армия, выстроенная на правом берегу, стояла там лагерем в количестве 38 тысяч человек; лодочный мост давал ей возможность сообщаться с крепостью и снабжать ее продовольствием. Кроме собственных фортификаций, Нимвеген имел еще укрепленный лагерь с достаточным войском, который располагался прямо перед крепостью. Стало быть, чтобы обложить город, нужно было перекинуть на правый берег армию, которая не имела бы никакой возможности отступления в случае поражения. А значит, можно было действовать только с левого берега, и оставалось лишь напасть на укрепленный лагерь, без большой надежды на успех.

Однако французские генералы решились предпринять одну из тех смелых и внезапных атак, которые в такое короткое время открыли им крепости Маастрихт и Венло. Союзники, сознавая всю важность для них Нимвегена, собрались в Арнеме, чтобы посовещаться о способах защиты. Решили приказать австрийскому корпусу под началом генерала Вернека перейти на английскую службу и образовать левый фланг герцога Йоркского для обороны Голландии; самому герцогу Йоркскому с его англичанами и ганноверцами – оставаться на правом берегу, перед мостом Нимвегена, и пополнять силы крепости, а генералу Вернеку – попытаться исполнить со стороны Везеля странное движение, которые опытные военные причисляют к самым нелепым, придуманным коалицией за всю кампанию. Этот корпус, пользуясь островом, образуемым Рейном около Бюдериха, должен был перейти на левый берег и врезаться клином между армиями Самбры-и-Мааса и Северной. То есть 20 тысяч человек бросались за широкую реку, между двух победоносных армий в 80—100 тысяч каждая, только чтобы посмотреть, что из этого выйдет! Предполагалось отправить им подкрепление, смотря по ходу событий. Понятно, что такое движение, исполненное всеми соединенными союзными армиями, могло получиться грандиозным и решительным, но с двадцатью тысячами это была чисто ребяческая попытка, которая, скорее всего, кончилась бы гибелью посланного отряда.