Пюизе председательствовал в этом комитете в качестве главнокомандующего, а посредством этих разветвленных отрядов рассылал свои приказания по всему краю. Он советовал, впредь до осуществления его обширных замыслов, совершать как можно меньше враждебных действий, чтобы не привлечь в Бретань слишком много войск, удовольствоваться тем, чтобы собирать военные припасы и чинить помехи доставлению продовольствия в города. Но шуаны вовсе не годились для замышляемой общей войны, а продолжали разбойничать врассыпную, как кому было выгоднее и приходилось больше по вкусу. Пюизе между тем спешил довершить начатое дело и намеревался, лишь только окончательно организует свою партию, отправиться в Лондон и там открыть переговоры с английским правительством и французскими принцами.

Как мы видели в предыдущей кампании, вандейцы еще не входили в сообщение с иностранцами. К ним от эмиграции был прислан некто де Тентеньяк, уполномоченный посмотреть, кто они, сколько их, какие у них цели, и предложить оружие и помощь, если шуаны завладеют каким-нибудь портом. Это-то и заставило их прийти в Гранвиль и решиться на столь несчастливо закончившуюся попытку. Эскадра лорда Мойры, понапрасну крейсировавшая близ берегов, увезла в Голландию помощь, назначавшуюся вандейцам. Пюизе надеялся вызвать еще одну экспедицию и договориться с принцами, которые до сих пор еще ничем не поощрили роялистов, воевавших за них во Франции, ничем не выказывали им даже признательности.

Принцы, со своей стороны, мало надеясь на поддержку иностранных держав, начинали обращать взоры на своих приверженцев во Франции. Несколько старых вельмож, несколько старых друзей последовали за графом Прованским, который, провозгласив себя регентом, жил в Вероне с тех пор, как на Рейне стало жить невозможно. Принц Конде, храбрый, но не очень сообразительный, продолжал собирать на Верхнем Рейне всех желающих сражаться. Граф д’Артуа путешествовал со свитой из блестящей и знатной молодежи и заехал даже в Санкт-Петербург, где императрица Екатерина торжественно приняла его, подарила фрегат, миллион деньгами, шпагу и отдала храброго графа Вобана, чтобы он помог графу д’Артуа применить все эти дары в деле. Кроме того, она обещала графу более действенную помощь, лишь только он высадится в Вандее. Высадки, однако, не последовало, и граф д’Артуа возвратился в Голландию, в главную квартиру герцога Йоркского.

Положение трех французских принцев было далеко не блестящим и не счастливым. Австрия, Пруссия и Англия не признали регента, потому что признание другого, а не действительно существующего государя равнялось бы вмешательству во внутренние дела Франции, чего ни одна держава не хотела брать на себя открыто. Особенно теперь, будучи побиты, все державы делали вид, будто взялись за оружие исключительно ради собственной безопасности. Признание регента к тому же представляло еще одно большое неудобство: это значило обязаться не заключать мира иначе как после низвержения Республики, а на это низвержение уже не слишком рассчитывали.

Пока же державы терпели у себя агентов принцев, но не признавали за ними гласного титула и прав.

Герцог д’Аркур в Лондоне, герцог Гавр в Мадриде, герцог Полиньяк в Вене передавали ноты, которые едва прочитывались и не пользовались вниманием; агенты эти стали, скорее, посредниками в весьма редкой помощи, оказываемой эмигрантам, нежели послами признанной державы. Зато при трех эмигрантских дворах господствовало крайнее неудовольствие союзными державами. Эмигранты начинали понимать, что всё это благородное усердие коалиции в отношении дела монархии скрывало сильнейшую ненависть к Франции. Австрия, водрузив свое знамя на крепостях Валансьена и Конде, лишь вызвала, по мнению эмигрантов, решительный порыв патриотизма. Пруссия, мирные склонности которой более не составляли тайны, изменяла всем своим обязательствам. Питт, относившийся к эмигрантам наиболее пренебрежительно из всех союзников, был им всех ненавистнее. Его называли не иначе как коварный англичанин и говорили, что надо брать у него деньги, а затем обманывать его где только можно. Эмигранты находили, что рассчитывать можно на одну только Испанию, что лишь она поступает как верная родственница и искренняя союзница.

Эти три маленьких эмигрантских двора, так плохо ладившие с державами, и между собою ладили не лучше. Вялый веронский двор отдавал эмигрантам приказы, которых никто не слушал, делал кабинетам сообщения, которым никто не внимал, относился с недоверием к двум другим дворам, ревновал к деятельной роли принца Конде на Рейне, к уважению, которым он пользовался у кабинетов вследствие своей храбрости, и даже завидовал путешествиям графа д’Артуа по Европе. Принц Конде, со своей стороны, не хотел знать ни о каких планах и выказывал мало уважения к обоим не сражающимся дворам. Наконец, маленький двор, собравшийся в Арнеме, сторонился и той жизни, которая велась на Рейне, и высшей власти, которой надо было подчиняться в Европе, и укрывался в английской Генеральной квартире под предлогом составления замыслов против Франции.

Жестокий опыт научил французских принцев, что они не должны рассчитывать на врагов своего отечества для восстановления престола, и потому они стали поговаривать, что отныне не следует ни на кого полагаться, кроме роялистов, оставшихся во Франции, и Вандеи. Опять начались контакты эмигрантов с местными приверженцами монархии. Веронский двор через посредство графа д’Антрега переписывался с неким Леметром, интриганом, бывшим попеременно адвокатом, секретарем совета, арестантом в Бастилии и теперь наконец попавшим в агенты принцев. С ним заодно действовали некто Лавиль-Гёрнуа, бывший рекетмейстер[18], раболепно служивший Калонну, и аббат Бротье, наставник племянников аббата Мори. У этих интриганов выспрашивали подробности о положении Франции, о партиях, об их намерениях и требовали подробностей заговоров. Они посылали сведения, по большей части лживые, хвастали своими мнимыми отношениями с главными лицами правительства и всеми силами старались убедить принцев, что всего можно ждать только от внутреннего движения. Им было поручено сноситься с Вандеей и в особенности с Шареттом, который благодаря своему упорному сопротивлению сделался героем роялистов, но с которым пока не представлялось возможности открыть переговоры.

Таково было положение роялистской партии во Франции и вне Франции. Она вела в Вандее войну, малоопасную по результатам, но крайне прискорбную по сопровождающим ее опустошениям; она задумывала в Бретани обширные планы, но отдаленные, притом подчиненные трудноисполнимому условию: согласию и стройной совокупности действий множества лиц. Вне Франции она была разделена, не пользовалась ни уважением, ни поддержкой и, разочаровавшись наконец в надежности иностранной помощи, заводила с отечественными роялистами бестолковые переговоры.

Стало быть, Республике не были страшны усилия ни Европы, ни монархии. За исключением тяжелого чувства, внушаемого вандейскими военными экзекуциями, она имела все поводы поздравлять себя с блестящими успехами. Едва спасшись в предыдущем году от иноземного нашествия, Франция в году нынешнем отмстила завоеваниями; завладела Бельгией, голландским Брабантом, Люксембургом, Люттихом с окрестностями, Трирским курфюршеством, Пфальцем, Савойей, Ниццей, одной крепостью в Каталонии, долиной Бастан – то есть одновременно угрожала Голландии, Пьемонту и Испании. Вот какие результаты принесли усилия знаменитого Комитета общественного спасения.

Новые нравы; партия термидорианцев, золотая молодежь; парижские салоны – Декреты по финансовой части, изменение законов о максимуме и реквизициях – Возвращение в Конвент семидесяти трех депутатов – Судебное преследование Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера

Пока на границах совершались события, описанные нами в предыдущей главе, Конвент продолжал заниматься реформами. Депутаты, на которых возложили преобразование администраций, разъезжали по Франции, сокращая число революционных комитетов, составляя их из новых лиц, арестовывая как сообщников Робеспьера тех из прежних членов, которые слишком отличились своим неистовством, сменяя муниципальных чиновников, преобразовывая народные общества и исключая из них наиболее опасных людей.