Эта чистка не всегда производилась беспрепятственно. В Дижоне, например, революционная организация была сплочена так крепко, как нигде. Одни и те же лица состояли членами революционного комитета, муниципалитета и народного общества и держали город в постоянном трепете. Они самовластно сажали в тюрьму и местных жителей, и проезжих, вносили в список эмигрантов всех, кого им было угодно, и так застращали секции, что те не смели без их соизволения выдавать свидетельства о проживании.
Сверх того, они составили нечто вроде ополчения, назвав себя революционной армией, и принуждали коммуну платить себе жалованье. Они шатались по заседаниям клуба и кутили на оргиях, где не дозволялось пить из других сосудов, кроме церковных, проматывая вдвое больше того, что получали в виде жалованья. Они переписывались с лионскими и марсельскими якобинцами и часто служили им посредниками для сношений с парижскими. Депутату Калесу лишь с величайшим трудом удалось распустить эту коалицию. Он сменил все революционные власти, затем отобрал двадцать или тридцать членов клуба из наиболее умеренных и поручил им окончательную очистку клуба.
В провинциях революционеры, изгоняемые из муниципалитетов, поступали так же, как в Париже: они удалялись в Клуб якобинцев. Если клуб уже был очищен, они опять поселялись в нем после отъезда представителей или образовывали другой. Там они произносили речи, еще неистовее прежних. Дижонские якобинцы отправили парижским провокационный адрес. В Лионе они составляли не менее опасную силу, и, так как город еще находился под тяжестью ужасных декретов Конвента, депутаты не могли свободно принимать решения.
В Марселе якобинцы выказали еще большую дерзость: соединяя со свирепостью, свойственной партии, бешеный местный характер, они собрались большой толпой, окружили здание, в котором обедали депутаты, и отправили к ним посланцев, которые, явившись с пистолетами и обнаженными саблями, потребовали освобождения арестованных патриотов. Депутаты вели себя с величайшей твердостью, однако чуть не были зарезаны, потому что их не поддержали надлежащим образом жандармы, которые постоянно потворствовали жестокостям недавних правителей и наконец сами стали считать себя причастными к ним и ответственными за них. К счастью, несколько батальонов из Парижа, находившихся в то время в городе, подоспели вовремя, выручили представителей и разогнали толпу.
В Тулузе якобинцы тоже устраивали беспорядки. Четырьмя главными лицами города стали директор почты, окружной секретарь и два комедианта, главы революционной партии. Они образовали комитет надзора над всем Югом и простирали свою тиранию гораздо дальше Тулузы.
Они воспротивились реформам и арестам, производимым по распоряжениям депутатов, подняли на ноги народное общество и имели нахальство заставить его заявить, что представители лишились доверия народа. Однако вскоре бунтари были побеждены и посажены в тюрьму со своими главными сообщниками.
Такие сцены повторялись везде с большими или меньшими проявлениями насилия – в зависимости от характера жителей той или другой провинции. А всё же якобинцев везде удавалось подавить. Парижские якобинцы пребывали в величайшем страхе. Они видели, что вся столица восстала против них; узнавали, что в департаментах общественное мнение хоть высказывалось и не так легко, как в Париже, однако везде оказалось также против них. Они знали, что их везде называют каннибалами, сообщниками и последователями Робеспьера. Якобинцы чувствовали за собою, правда, опору в виде толпы уволенных служащих и пламенного меньшинства, нередко одерживающего верх в секциях, даже части членов самого Конвента; но их все-таки сильно пугало движение умов, и они уверяли, что составился заговор, имеющий целью роспуск народных обществ, а за ними и уничтожение Республики.
Якобинцы написали провинциальным обществам адрес, в котором они продолжали демонстрировать глубокое почтение к национальному представительству. На одном из своих заседаний они даже выдали Комитету общественной безопасности одного из своих членов за то, что тот сказал, что главные заговорщики против свободы заседают в Конвенте.
Партия противников якобинцев между тем с каждым днем забирала больше силы и смелости. Она уже обзавелась своими цветами, особыми правами, местами для сборищ и лозунгами. В начале она состояла, как мы выше сказали, из молодых людей, принадлежавших к претерпевшим гонения семействам или к ушедшим от реквизиции. К ним присоединялись женщины: прошлую зиму они провели в страхе и ужасе, эту зиму хотели повеселиться. Приближался декабрь: женщинам не терпелось сменить бедность, простоту, даже неопрятность, которые из самосохранения стали всеобщими при терроре, на блестящие наряды, светскую жизнью и празднества. Женщины объединились с этими юными врагами свирепой демократии; подстрекали их рвение, требовали от них вежливости и изысканности в одежде. Мода опять вступала в свои права. Следовало носить заплетенные косы, которые прикреплялись к затылку гребнем. Эту моду заимствовали у военных, которые так убирали волосы, чтобы защитить голову от сабельных ударов; она означала, что человек, так носивший волосы, участвовал в недавних победах.
Стали носить большие галстуки, высокие воротники, черные или зеленые, в подражание шуанам, а главное – креп на одной руке, в качестве обозначения родственной связи с жертвами Революционного трибунала. Странная смесь идей, воспоминаний, мнений проявилась у этой золотой молодежи. Вечерами в гостиных, которые опять начинали обретать прежний блеск, молодые люди, отличившиеся отвагою в секциях, в Пале-Рояле или Тюильрийском саду, награждались похвалами так же, как писатели, которые в тысяче ежедневных листков и брошюр преследовали своими саркастическими заметками революционную сволочь. Фрерон стал вождем журналистов; он был редактором «Оратора народа», газеты, скоро приобретшей большую популярность. Эту газету читала вся золотая молодежь и черпала в ней сведения и инструкции на каждой день.
Театры еще не были открыты; актеры «Комеди Франсез» всё еще сидели в тюрьме. За неимением этого сборного места посещали концерты в театре Фейдо: певец Тара своим прелестным голосом уже начинал пленять парижан. Там собиралось всё то общество, которое можно было назвать тогдашней аристократией: кое-кто из дворян, не выехавших из Франции, богачи, снова дерзавшие показываться, подрядчики и поставщики, уже не боявшиеся грозной строгости комитетов. Женщины появлялись в театре в костюмах, которым они старались, следуя тогдашней моде, придать античный характер. Они давно уже бросили пудру и фижмы и носили в волосах узкие ленточки; платья походили на простые греческие туники; вместо башмаков с высокими каблуками носили сандалии, которые мы видим на древних статуях: легкая подошва прикреплялась к ноге ленточками. Молодые люди с подобранными волосами и черными воротниками наполняли партер театра Фейдо и иногда аплодировали особенно нарядным дамам, которые украшали собой эти собрания.
Из женщин, вводивших новую моду, самой красивой и более всех окруженной поклонниками была госпожа Тальен; ее салон был самым блестящим и популярным. Она была дочерью испанского банкира Кабаррюса, а первым ее мужем был президент прежнего суда в Бордо, так что она составляла, так сказать, связующее звено между людьми старого и нового режима. Тереза Тальен восстала против террора из личного чувства мести, но также и по доброте сердечной; как в Бордо, так и в Париже она интересовалась всеми несчастьями и ни на минуту не выходила из роли просительницы, которую выполняла, говорят, с неодолимой прелестью. Она сумела смягчить проконсульскую суровость, с которой Тальен, тогда еще не муж ее, распоряжался в Жиронде, и обратила его к более человечным чувствам. Она хотела возложить на Тальена роль миротворца, врачевателя зла, принесенного революцией. Госпожа Тальен привлекала в его дом всех участвовавших с ним в событиях 9 термидора и старалась, ублажая их, подать им надежду на общественную признательность, на прощение, наконец, на власть, которую теперь сулили скорее противникам, чем поборникам террора.
