Арест Робеспьера

Так пролежал он несколько часов, став предметом любопытства и поруганий толпы. Когда пришел хирург, чтобы перевязать ему рану, Робеспьер сам сошел со стола и сел в кресло. Он выдержал весьма болезненную перевязку, не испустив ни одного стона, не отвечая ни на какие слова. Потом его вместе с Сен-Жюстом, Кутоном и остальными перенесли в Консьержери. Брата его и Анрио полумертвыми подобрали на площади у ратуши.

Для лиц, объявленных вне закона, суда не требовалось; достаточно было удостоверения личности. И утром 28 июля (10 термидора) виновные, в числе двадцати одного, явились перед тем самым судом, которому они послали столько жертв. Фукье-Тенвиль приступил к удостоверению личностей и в четыре часа пополудни послал их на казнь. Толпа, давно уже не ходившая смотреть казни, в этот день стекалась отовсюду с крайней жадностью. Эшафот стоял на площади Революции. Толпы народа запрудили собой улицу Сент-Оноре, сад Тюильри и громадную площадь. Родственники павших жертв шли за телегами с проклятиями и ругательствами. Многие подходили близко и спрашивали, кто из ехавших Робеспьер. Жандармы указывали на него саблями. Когда виновных привезли к эшафоту, палачи показали Робеспьера народу, сняли перевязку с его щеки и этим вырвали у него первый и единственный крик боли. Он умер с той же бесстрастностью, которую выказывал во все последние сутки; Сен-Жтост – с мужеством, всегда отличавшим его. Кутон был уныл; Анрио и Робеспьер-младший были еле живы.

Каждый удар рокового топора сопровождался рукоплесканиями, и толпа предавалась необузданной радости. В Париже господствовало общее веселье. В тюрьмах пели песнопения. Люди обнимались в каком-то упоении и платили до тридцати франков за номер газеты с описанием последних событий. Хотя Конвент не объявлял, что отменяет систему террора, и хотя сами победители были либо виновниками, либо поборниками этой системы, однако все были уверены, что террор умер вместе с Робеспьером, до такой степени этот человек воплотил в себе весь его ужас.

Так совершилась эта благодетельная катастрофа, которой кончилось восходящее движение революции и началось движение нисходящее. Спрашиваешь себя, что было бы, если б Робеспьер победил? Одиночество, в котором он оказался, доказывает, что этого не могло случиться. Но и останься он победителем, ему пришлось бы уступить всеобщему чувству или он всё равно пал бы после. Подобно всем узурпаторам, он увидел бы себя вынужденным вслед за ужасами смутных времен водворить спокойную и мягкую систему правления. К тому же Революция была слишком обширна, чтобы один и тот же человек, бывший депутатом в Учредительном собрании в 1789 году, мог быть провозглашен протектором или императором в 1804-м.

День 2 июня 1793 года

Следовательно, Робеспьеру не могла выпасть роль узурпатора. Почему ему дано было пережить всех славных революционеров, людей, стоявших бесконечно выше его по даровитости и силе, – хоть бы Дантона?.. Робеспьер был безусловно честен и неподкупен – чтобы пленить людей, необходимо доброе имя. Он был безжалостен – во времена революций жалость губит людей, обладающих ею. Он был горд – и это единственный способ всегда быть на виду. С этими данными он неизбежно должен был пережить своих соперников. Бесстрастный ханжа, не имеющий пороков, в которые вовлекают страсти, но не имеющий и мужества, величия и сердечной теплоты, которыми они обыкновенно сопровождаются; ханжа, живущий только тщеславием и верой в свои теории, который прячется в минуту опасности и опять является требовать поклонения после победы, одержанной другими, – презреннее такого существа не бывало в числе личностей, управлявших людьми.

Последствия 9 термидора; изменения в революционном правительстве – Декреты об аресте Фукье-Тенвиля, Лебона, Россиньоля и других агентов диктатуры; освобождение подозрительных – Состояние финансов, торговли и земледелия после террора – Останки Марата переносятся в Пантеон

События 9 и 10 термидора вызвали всеобщую радость, которая не унималась в течение нескольких дней. Это было какое-то опьянение. Множество людей, уехавших из своих провинций, чтобы скрыться в Париже, теперь бросались в дилижансы и ехали к себе возвестить о всенародном избавлении. Их останавливали на дорогах, расспрашивая о подробностях. Узнав о счастливых событиях, одни возвращались в давно покинутые жилища, другие, прятавшиеся по подвалам и подземельям, осмеливались опять выйти на свет. Узники, наполнявшие многочисленные тюрьмы не только Парижа, но и всей Франции, начинали надеяться на свободу или по крайней мере переставали бояться эшафота.

Никто еще хорошо не уяснил себе свойств совершившегося только что переворота; никто еще не спрашивал себя, насколько оставшиеся в живых члены Комитета общественного спасения расположены держаться революционной системы и до какой степени Конвент готов примкнуть к их взглядам. Люди видели и понимали только одно: Робеспьера больше нет. Он был главой правительства, ему приписывались аресты, казни, словом, все действия недавней тирании. И если Робеспьера больше нет, то всё должно измениться. После каждого крупного события ожидания общества необходимо удовлетворять. Посвятив два дня принятию поздравлений, выслушиванию адресов, в каждом из которых непременно повторялась фраза «Каталины больше нет, Республика спасена», и награждению подвигов, Конвент наконец занялся мероприятиями, которых требовало положение дел.

Народные комиссии, учрежденные для составления списков «смертников», Революционный трибунал, составленный Робеспьером, обвинительная власть, представляемая Фукье-Тенвилем, еще не были отменены и при первом знаке поощрения могли опять приняться за свои ужасные операции. На заседании 29 июля (11 термидора) предложили и постановили декретом очистить состав народных комиссий. Эли Лакост обратил внимание Конвента на Революционный трибунал и предложил приостановить его деятельность, пока он не будет преобразован и состав его не будет изменен. Это предложение было принято, и, чтобы не затягивать суд над сообщниками Робеспьера, решили назначить вместо трибунала временную комиссию. На вечернем заседании Барер, продолжавший исполнять должность докладчика, возвестил о новой победе, о вступлении французов в Люттих, потом заговорил о состоянии комитетов, несколько раз сокращаемых и доведенных эшафотом до небольшого числа членов. Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона накануне не стало; Эро де Сешель был казнен вместе с Дантоном; Жанбон Сент-Андре и Приёр из Марны находились в командировках. Оставались только Карно, Приёр из Кот-д’Ора, Робер Ленде, Бийо-Варенн, Колло д’Эрбуа и, наконец, сам Барер. Словом, из двенадцати человек осталось всего шестеро. Состав Комитета общественной безопасности был полнее, и его хватало на текущие дела. Барер предлагал заменить трех членов, умерших накануне на эшафоте, тремя новыми, в ожидании общего обновления, назначенного на 20-е число каждого месяца, хоть оно и не производилось ни разу после безмолвного принятия диктатуры.

Это стало предисловием к большим вопросам: будут ли уволены люди, входившие в состав последнего правительства, последуют ли перемены только в людях или и в самых порядках? Будет ли изменена форма комитетов? Примут ли предосторожности против чрезмерного их влияния? Вот вопросы, которые поднимало предложение, сделанное Барером. Сначала собрание восстало против этого чересчур поспешного и диктаторского приема, потребовало напечатания списков кандидатов и отсрочки, чтобы сделать выбор. Дюбуа-Крансе зашел дальше и пожаловался на продолжительное отсутствие членов комитетов. Если бы, сказал он, давно заменили Эро де Сешеля, если бы не оставляли всё время Жанбона Сент-Андре и Приёра из Марны в командировках, то можно было бы рассчитывать на большинство и не пришлось бы так долго колебаться, прежде чем напасть на триумвиров. Затем он начал доказывать, что люди изнашиваются, обладая властью долгое время, и власть прививает им опасные вкусы. Поэтому Дюбуа-Крансе предложил постановить декретом, чтобы впредь не посылали в командировки никого из членов комитетов и чтобы каждый месяц выбывала четверть членов.