Камбон завел прения еще дальше и заявил, что нужно преобразовать правительство целиком. Комитет общественного спасения, по его мнению, всё захватил в свои руки, вследствие чего члены его, работая день и ночь, не могут переделать все дела, а комитеты финансов, законодательства и общественной безопасности превратились в ничто. Следовательно, необходимо совершить полное перераспределение власти.

Бурдон, депутат Уазы, известный противник системы Робеспьера, тем не менее остановил это необдуманное движение. Он сказал, что до сих пор Франция имела правительство искусное и сильное, которому она обязана своим спасением и бессмертными победами, и поэтому следует остерегаться и не заносить неосторожно руку над его организацией; что все надежды аристократов пробудились опять и нужно, оберегая себя от новой тирании, с большой осторожностью менять учреждение, которому страна обязана такими прекрасными результатами. Однако Тальен, герой 9 термидора, непременно хотел, чтобы по крайней мере приступили к некоторым вопросам, и не видел опасности в немедленном их решении. Почему бы, например, не постановить тотчас же, что четверть членов комитетов будет выбывать каждый месяц? Это предложение Дюбуа-Крансе, повторенное Тальеном, встретили с восторгом и приняли при криках «Да здравствует Республика!». К этой мере депутат Дельмас хотел прибавить другую. «Вашим настоящим решением, – сказал он, – вы иссушили источник честолюбия. В дополнение предлагаю вам постановить, чтобы ни одному члену нельзя было бы вновь вступать в комитет раньше месяца после того, как он из него выбыл». Это предложение встретили так же восторженно и тоже приняли. Допустив эти основные начала, решено было назначить комиссию, которая представит новый проект преобразования правительственных комитетов.

На следующий день в Комитет общественного спасения были избраны шесть членов на место умерших и отсутствующих. Назначили Тальена, в награду за его мужество; Бреара, Тюрио, Трельяра, бывших членами первого Комитета общественного спасения; наконец, депутатов Лалуа и Эшасерьо-старшего. Последний был очень сведущ в финансовых и политико-экономических делах.

Комитет общественной безопасности тоже подвергся изменениям. Все восставали против Давида, слывшего приверженцем Робеспьера, и против Жато и Лавиконтери, обвиняемых в самом гнусном инквизиторстве. Множество голосов требовали замены их другими, и на их место были назначены некоторые из монтаньяров, отличившихся 9 числа: Лежандр, Мерлен из Тионвиля, Гупильо из Фонтене, Андре Дюмон, Жан Дебри и Бернар де Сент. Затем был единодушно отменен закон от 22 прериаля. Собрание с негодованием восстало против декрета, которым дозволялось арестовать депутата, не выслушав его предварительно в Конвенте, рокового декрета, бывшего причиной смерти стольких славных жертв: Дантона, Демулена, Эро де Сешеля и других.

Фукье-Тенвиль

Недостаточно было изменить порядки; оставались люди, которым общество не могло простить. «Весь Париж, – воскликнул Лежандр, – требует заслуженной казни Фукье-Тенвиля!» На это требование ответили декретом об аресте Фукье. «Нельзя больше сидеть возле Лебона!» – закричал другой голос, и все взоры обратились к проконсулу, утопившему в крови Аррас и вызвавшему протесты своими безобразиями даже при Робеспьере. И против Лебона тотчас был издан такой же декрет. Затем вспомнили о Давиде, которого сначала только исключили из Комитета общественной безопасности, и арестовали и его. Та же мера была принята против Герона, начальника полицейских агентов Робеспьера, против хорошо известного генерала Россиньоля, против Германа, бывшего до Дюма председателем Революционного трибунала и сделавшегося по милости Робеспьера начальником судебной комиссии.

Итак, характер переворота постепенно прояснялся; открывался простор надеждам всякого рода. Узники, наполнявшие тюрьмы, и их родные с радостью убеждались, что сумеют воспользоваться результатами 9 термидора. До этой счастливой минуты родственники подозрительных не смели предъявлять жалоб даже на самых законных основаниях из опасения привлечь к себе внимание Фукье-Тенвиля или самим попасть в тюрьму за ходатайство в пользу аристократов. Пора постоянного страха миновала. Порядочные люди опять начали собираться в секциях, где недавно толпились лишь санкюлоты; теперь там стали появляться родственники узников – отцы, братья, сыновья жертв Революционного трибунала. Одних воодушевляло желание освободить своих близких, других – жажда мщения. Во всех секциях начали требовать освобождения узников; наконец, стали обращаться с просьбами об этом к Конвенту. Просьбы эти отсылались в Комитет общественной безопасности, на который была возложена проверка применения закона о подозрительных. Хотя в комитете еще заседала значительная часть лиц, подписывавших приказы об арестах, однако сила обстоятельств и прибавление новых членов должны были склонить его к милосердию.

Действительно, арестованных стали выпускать толпами. Некоторые члены комитета – Лежандр, Мерлен и другие – обошли тюрьмы, чтобы лично выслушать жалобы, и принесли в них радость своим присутствием и словами. Другие, дежуря денно и нощно, принимали просьбы родственников, стекавшихся ходатайствовать об освобождении близких. Комитету было поручено выяснить, были ли все эти подозреваемые арестованы согласно закону от 17 сентября и обозначены ли поводы к задержанию в приказах об арестах? Это, в сущности, стало возвращением к закону от 17 сентября, лишь с требованием более точного исполнения его; между тем этих мер оказалось достаточно, чтобы почти полностью опустели тюрьмы. Революционные агенты вообще действовали чрезвычайно торопливо: арестовывали, не мотивируя арестов и не сообщая своим жертвам, на каком основании они задерживаются.

Освобождения стали производиться так же, как и аресты, – массово. Радость, хотя менее шумная, стала живее и глубже: она разлилась в семействах, которым возвращали отцов, братьев, сыновей, давно отнятых и даже уже оплакиваемых как обреченных на эшафот. На свободу вышли и люди, которые по своим связям или холодности казались пугливо-недоверчивому правительству подозрительными, и те, патриотизм которых, даже доказанный делами, не мог спасти от мщения за оппозиционные взгляды. Гош – тот молодой полководец, который, собрав на одном склоне Вогезов обе армии, освободил Ландау от блокады маневром, достойным величайших стратегов, а потом попал в тюрьму за сопротивление Комитету общественного спасения, был возвращен своему семейству и армиям, которые ему еще предстояло не раз вести к победе. Кильмен, спасший Северную армию снятием Лагеря Цезаря в августе 1793 года и наказанный за это прекрасное отступление, теперь также получил свободу. Молодая прелестная женщина, имевшая такую власть над Тальеном, была освобождена им и стала его женой.

С каждым днем увеличивалось число освобожденных, а поток просьб, которыми заваливали комитет, всё не уменьшался. «Победа, – сказал по этому случаю Барер, – отметила эпоху, когда отечество может быть снисходительным без опасности для себя и считать вины искупленными некоторым сроком заточения. Комитеты не перестают освобождать согласно подаваемым просьбам, не перестают исправлять совершенные ошибки и несправедливости. Скоро след частных мщений исчезнет с лица Республики. Но стечение народа у дверей Комитета общественной безопасности только замедляет столь полезные труды. Мы отдаем справедливость вполне естественным проявлениям нетерпения, но зачем же задерживать ходатайствами и оскорбительными для законодателей и слишком многочисленными сходбищами скорые действия национального правосудия?»

Действительно, ходатайства всякого рода осаждали Комитет общественной безопасности. Особенно женщины применяли всё свое влияние, домогаясь помилований даже в пользу заведомых врагов Революции. Комитет не раз бывал обманут: так, например, герцоги д’Омон и Валентинуа были освобождены под вымышленными именами; да и множество других спаслись такими же хитростями. Большой беды тут не было, потому что, как сказал Барер, победа отметила эпоху, когда Республика могла сделаться сговорчивой и снисходительной. Но если бы разнесся слух, что освобождают аристократов, это могло снова пробудить революционное недоверие и нарушить кажущееся единодушие, с которым принимались кроткие и примирительные меры.