Фукье тотчас после заседания написал комитету письмо, в котором сообщил обо всём происшедшем и просил дать ему средство ответить на требования подсудимых. Положение было затруднительным, и все начинали колебаться. Робеспьер нарочно, с аффектацией, не подавал своего мнения. Один Сен-Жюст, самый упорный и бесстрашный, считал, что отступать не следует, а надо закрыть подсудимым рот и послать их на эшафот. Он только что получил показания Да Флота и увидел в них зародыш заговора и предлог к декрету, который завершит борьбу с ними. На другое утро Сен-Жюст является в Конвент, говорит, что отечеству грозит большая, но последняя опасность, и что если Конвент мужественно вооружится против нее, то скоро ее преодолеет. «Подсудимые, – продолжает он, – присутствующие в Революционном трибунале, совсем взбунтовались: они грозят суду; они доводят свою дерзость до того, что кидают в судей хлебными шариками; они возбуждают народ и легко могут сбить его с толку. Это еще не всё: они подготовили в тюрьмах заговор; жена Демулена получила денег, чтобы начать восстание; генерал Дильон должен выйти из Люксембургской тюрьмы, стать во главе нескольких заговорщиков, перерезать оба комитета и освободить виновных».
Выслушав этот лицемерный и лживый рассказ, покорные слуги комитета кричат, что это ужасно, и Конвент единодушно принимает декрет, тут же предложенный Сен-Жтостом. В силу этого декрета трибунал должен продолжать процесс Дантона и его сообщников, не вставая с места, и отнять право защиты у тех подсудимых, которые проявят непочтение к правосудию или будут стараться произвести беспорядок в публике. С декрета немедленно снимается копия. Вулан и Вадье несут ее в суд, где уже началось третье заседание, и удвоенная смелость подсудимых ставит Фукье в самое затруднительное положение.
Действительно, в этот третий день подсудимые решили возобновить свои требования по поводу вызова свидетелей. Они встают все вместе и говорят Фукье, чтобы он представил свидетелей. Они хотят еще большего: чтобы Конвент назначил комиссию для расследования разоблачений, которые они желают сделать по поводу проекта диктатуры, обнаруживающегося в комитете. Фукье, пребывая в замешательстве, уже не знает, что отвечать. В эту минуту его вызывает судебный пристав, он выходит в смежную залу и находит там запыхавшихся Амара и Вулана, которые говорят ему: «Прихлопнули злодеев! Вот что нас выведет из затруднения!» – и вручают только что изданный декрет. Фукье радостно схватывает его, возвращается в залу, просит слова и читает бессовестную бумагу.
Дантон в негодовании встает со словами:
– Беру публику в свидетели, что мы не оскорбляем суда!
– Это правда! – раздается в зале несколько голосов. Вся публика изумлена и негодует на такую несправедливость в отношении подсудимых.
– Придет день, – продолжает Дантон, – когда истина станет известна… Я вижу большие бедствия, которые нагрянут на Францию… Вот диктатура. Она показывается открыто…
Демулен, услышав рассказ о Люксембургской тюрьме, Дильоне и своей жене, в отчаянии восклицает:
– Злодеи! Мало того, что зарежут меня, они хотят еще зарезать мою жену!
Дантон замечает в конце залы и в коридоре Амара и Вулана, которые прятались в тени и наблюдали за происходящим. Он указывает на них стиснутым кулаком.
– Смотрите, – восклицает он, – на этих подлых убийц! Они нас травят, они не отстанут от нас до самой смерти!
Вадье и Вулан, испуганные, исчезают. Суд вместо всякого ответа закрывает заседание.
Следующий день был четвертым, и присяжные имели право закрыть прения, объявив себя достаточно ознакомленными с делом. Так они и сделали, не дав подсудимым времени защищаться. Демулен приходит в ярость, объявляет присяжным, что они убийцы, и призывает народ в свидетели этого беззакония. Тогда его вместе с его товарищами выводят из залы. Он сопротивляется, и его уводят силой.
Тем временем Бадье и Булан с живостью что-то обсуждают с присяжными, хотя те вовсе не нуждаются в подстрекательстве. Герман и Фукье выходят с ними в холл. Герман бесстыдно заявляет присяжным, будто перехвачено письмо из-за границы, доказывающее сговор Дантона с коалицией. Только три или четыре присяжных осмеливаются подать голос за подсудимых, большинство же настроены против них. Старшина присяжных, некто Треншар, возвращается, исполненный зверской радости, и с видом беснующегося произносит безбожный приговор.
Подсудимых не привели в зал суда для оглашения приговора; один из секретарей спустился для этого в их тюрьму. Они его прогнали, не дав докончить чтение и объявив, что их могут вести на казнь и так. Теперь, когда приговор был произнесен окончательно, Дантон, до сих пор бушевавший от избытка негодования, опять стал спокоен, и в нем осталось лишь прежнее чувство презрения к своим противникам. Демулен тоже скоро утомился, погоревал о жене, но благодаря счастливому отсутствию предусмотрительности ему не пришло в голову, чтобы и ей грозит та же участь; эта мысль сделала бы его последние часы невыносимо тяжелыми. Эро был весел, как всегда. Все они держали себя твердо, а Вестерману не изменила храбрость, прославившая его имя.
Все они были казнены 5 апреля (16 жерминаля). Отвратительная шайка, нанятая для того, чтобы надругаться над жертвами, провожала телеги. Камилл при виде нее вышел из себя, хотел говорить с толпой и осыпал подлого лицемера Робеспьера ужасными проклятиями. Гнусная шайка ответила ему ругательствами. От неистовых телодвижений у Демулена разорвалась рубашка и обнажились плечи. Дантон, обводя шайку спокойным, презрительным взором, сказал ему: «Да сиди же смирно, оставь в покое всю эту сволочь».
Приехав к эшафоту, Дантон хотел обнять Эро де Сешеля, который протягивал к нему руки, но палач не позволил им этого. Тогда Дантон, улыбаясь, обратился к нему со страшной шуткой: «Ты сумел быть более жесток, чем смерть. Не беспокойся, ты не помешаешь нашим головам целоваться в корзине».
Таков был конец Дантона, человека, бросившего на Революцию яркий отблеск и бывшего ей столь полезным. Смелый до дерзости, пламенный душою, жадный до сильных ощущений и наслаждений, он ринулся в омут и во всем блеске являлся в самые страшные дни. Мужественный, быстрый в решениях и действиях, не смущаемый ни новостью, ни трудностями необычайного положения, он умел рассудить, какие необходимы средства, и ни одного не пугался, ни одно не претило ему. Этот человек, такой могучий в деле, в промежутках между опасностями предавался милым его сердцу увеселениям и лености. Он страстно любил самые невинные наслаждения – сельские, в кругу друзей и боготворимой им жены. Тогда он забывал побежденных, не был в силах ненавидеть их; умел даже отдавать им справедливость, жалеть и защищать. Но в эти-то промежутки отдыха, необходимые для его пламенной души, соперники его понемногу, упорством своим, зарабатывали себе славу и влияние, которые ему давались одним днем опасности. Фанатики упрекали его за способность нежиться и за доброту и забывали, что по части политических жестокостей он поравнялся с ними со всеми в сентябрьские дни.
Пока он, полагаясь на свою славу, ленился и мешкал, носился с благородными мыслями о том, как вернуть мягкие законы, ограничить господство насилия днями большой опасности, отделить душегубцев, безвозвратно погрязших в крови, от людей, лишь уступивших обстоятельствам, наконец, организовать Францию и примирить ее с Европой, на него предательски накинулись его же товарищи, которым он предоставил дело управления страной. Политика требовала жертв, зависть выбрала их – и убила человека самого славного и грозного. Несмотря на свою славу и заслуги, Дантон пал по знаку того самого страшного правительства, которое организовалось отчасти его стараниями.
По словам одного современника, Дантон был чужд решительно всякой претензии, даже претензии отгадывать то, чего не знал, тогда как люди его закалки обыкновенно на это падки. Он охотно слушал Фабра д’Эглантина и постоянно вызывал на разговор молодого друга,
Камилла Демулена. Дантон умер со своей обычной силой духа и сообщил ее своему другу. Подобно Мирабо, он до конца гордился собой и считал, что с избытком искупил свои ошибки великими заслугами и честными намерениями.
