Начался допрос Эро де Сешеля. Базир был признан виновным как друг Шабо; Эро де Сешель – за то, что был другом Базира, кое-что знал через него об интриге биржевиков, потворствовал эмигрантке, был дружен с умеренными и подал повод к предположению об умеренности своей кротостью, приветливостью, состоянием и дурно скрываемыми сожалениями.
После Эро подошла очередь Дантона. Глубокое молчание водворилось во всем собрании, когда он встал, чтобы говорить.
– Дантон, – обратился к нему председатель, – Конвент обвиняет вас в заговорах с Мирабо, Дюмурье, Орлеаном, жирондистами, иноземцами и фракцией, которая хочет восстановить Людовика XVII.
– Голос мой, – прогремел Дантон, – голос мой, столько раз возвышавшийся ради общей пользы, не затруднится опровергнуть клевету. Пусть явятся подлецы, обвиняющие меня, и я их покрою позором… Пусть комитеты придут сюда, я стану отвечать лишь в их присутствии; они нужны мне в качестве обвинителей и свидетелей… Пусть явятся… А впрочем, мне всё равно нет дела до вас и вашего суда… Я уже сказал вам: небытие скоро станет моим убежищем. Жизнь в тягость мне, избавьте меня от нее… Я жду не дождусь, когда от нее избавлюсь!
В конце этих слов Дантона одолевает негодование, ему претит отвечать подобным людям. Его требование заключается в том, чтобы были призваны комитеты, и он положительно отказывается отвечать иначе как в их присутствии.
Эти слова смутили суд и произвели большое волнение. Такая очная ставка была бы очень неудобна для комитетов: они бы непременно провалились и обвинение легко могло бы не состояться.
– Дантон, – сказал тогда председатель, – дерзость свойственна вине, а невинности свойственно спокойствие.
На это Дантон пылко ответил:
– Личную дерзость, несомненно, следует карать; но национальная дерзость, пример которой я столько раз подавал, благодаря которой я столько услуг принес свободе, – самая достойная изо всех добродетелей. Эта дерзость – моя; к ней я здесь прибегаю для пользы Республике против подлецов, обвиняющих меня. Когда на меня так низко клевещут, могу ли я сдержать себя? Не от такого революционера, каков я, ждите холодной защиты… Люди моей закалки недооценены в революциях… на их челе лежит печать гения свободы.
Говоря это, Дантон мотал головой своим привычным вызывающим движением. Его грозные черты производили глубокое впечатление. Народ, которого всегда трогает сила, издал одобрительный ропот.
– Меня, – продолжал Дантон, – обвиняют в заговорах с Мирабо, Дюмурье, Орлеаном! В том, что я пресмыкался перед гнусными деспотами!.. Мне приказывают отвечать правосудию неизбежному, неизменному! (Выражения, употребленные в обвинительном акте.) Это ты, подлый Сен-Жюст, ты ответишь потомству за обвинение против лучшего столпа свободы!.. Пробегая этот список гадостей, – присовокупляет Дантон, указывая на обвинительный акт, – я содрогаюсь всем существом!
Председатель снова советует Дантону быть спокойнее и приводит ему в пример Марата, который отвечал суду почтительно. Дантон берет себя в руки и объявляет, что если уж этого хотят, то он опишет свою жизнь. Тогда он напоминает о том, как трудно ему было добиться муниципальных должностей, как члены Учредительного собрания всеми силами старались не допустить его до них, как он оппонировал проектам Мирабо, а в особенности о том, как держал себя в тот пресловутый день, когда, обступив карету короля с громадной толпой, не пустил короля в Сен-Клу. Потом Дантон излагает свои действия на Марсовом поле, когда он привел народ подписывать петицию против королевской власти, и напоминает, что было побуждением к этой знаменитой петиции; напоминает, с какой смелостью первым потребовал низвержения престола в 1792 году; с каким мужеством провозгласил восстание вечером 9 августа; какую твердость обнаружил во всё время двенадцатичасового восстания.
На этом месте Дантона вновь начинает душить негодование и, намекая на обвинение в том, что он будто прятался 10 августа, Дантон восклицает:
– Где те люди, которым понадобилось понукать Дантона, чтобы заставить его показаться в этот день? Где те привилегированные существа, у которых он позаимствовал энергию? Пусть они явятся, мои обвинители!.. Я нахожусь в полном рассудке, требуя этого. Я разоблачу трех пошлых негодяев, которые окружили и погубили Робеспьера… Пусть они явятся сюда, и я их погружу в ничтожество, из которого им не следовало выходить…
Председатель опять хочет прервать Дантона и звонит в колокольчик. Дантон перекрывает звук колокольчика своим могучим голосом.
– Разве вы меня не слышите? – говорит ему председатель.
– Голос человека, который защищает свою жизнь, – отвечает ему Дантон, – свою честь, посильнее звона твоего колокольчика!
Однако он утомлен сильным негодованием; голос его несколько осип. Тогда президент участливо предлагает ему отдохнуть, чтобы потом продолжать свою защиту с большим спокойствием.
Дантон умолкает. Суд переходит к Демулену, читают его «Старого Кордельера», и он тщетно возмущается против произвольного толкования статей. Потом очередь доходит до Лакруа; суд с горечью упоминает о его действиях в Бельгии, и он, подобно Дантону, требует прихода в суд нескольких членов Конвента.
Это первое заседание произвело всеобщее потрясение. Толпа, окружавшая здание суда и простиравшаяся до самых мостов, казалась тронутой. Судьи были в ужасе. Бадье, Булан, Амар, самые убежденные из членов Комитета общественной безопасности, присутствовали при судоговорении, спрятавшись в типографии, которая прилегала к зале суда и сообщалась с ней с помощью маленького оконца. Оттуда они со страхом наблюдали за отвагой Дантона и настроением публики и начинали сомневаться в возможности обвинительного приговора.
Герман и Фукье прямо из суда отправились в Конвент и известили депутатов о желании подсудимых, требовавших очной ставки с несколькими членами Конвента. Комитет начинал колебаться. Робеспьер ушел к себе; Бийо и Сен-Жюст одни оставались в Конвенте. Они запретили Фукье отвечать, приказали ему затянуть судоговорение, довести дело до конца положенных законом трех дней, не объяснившись, а тогда заставить присяжных заявить, что они достаточно ознакомились с делом.
Пока всё это происходило в трибунале, комитете и городе, в тюрьмах господствовало не меньшее волнение: там узники принимали живейшее участие в подсудимых и не видели надежды ни для кого, если будут убиты такие люди. В Люксембургской тюрьме находился несчастный Дильон, друг Камилла Демулена, который защищал его; он узнал от Шометта, который, подвергаясь той же опасности, примкнул к умеренным, о том, что происходило на суде. Дильон, у которого была горячая голова и который в качестве старого солдата иногда искал развлечения в вине, неосторожно поговорил с неким Ла Флотом, содержавшимся в той же тюрьме. Дильон сказал ему, что пора добрым республиканцам поднять голову против гнусных угнетателей; что народ как будто проснулся; что Дантон объявил о своем намерении отвечать только в присутствии комитетов; что обвинительный приговор против него далеко не верен; что жене Демулена при помощи раздачи ассигнаций удастся поднять народ и что, если бы только ему, Дильону, удалось уйти из тюрьмы, он набрал бы достаточно решительных людей, чтобы спасти республиканцев, которых суд старается погубить.
Это были, конечно, пустые слова, сказанные в припадке опьянения и горя. Однако, кажется, зашла речь о том, чтобы доставить жене Демулена тысячу экю и письмо. Подлец Ла Флот, надеясь доносом заслужить жизнь и свободу, побежал к привратнику тюрьмы, сочинив, будто в тюрьмах и за их стенами составился заговор с целью насильно освободить подсудимых и убить членов обоих комитетов. Сейчас мы увидим, для чего пригодилось это роковое показание.
На другой день стечение публики в суде было так же велико. Дантон и его товарищи, по-прежнему стойкие в своих намерениях, снова требуют очной ставки с несколькими членами Конвента и обоими комитетами. Фукье, поставленный перед необходимостью ответить, говорит, что не видит препятствий к вызову нужных свидетелей. «Но этого недостаточно, – настаивают подсудимые, – надо, чтобы он их сам вызвал». Фукье возражает, что вызовет всех, кого укажут подсудимые, кроме членов Конвента, потому что только сам Конвент может решить, пойдут ли его члены в свидетели. Подсудимые жалуются, что им отказывают в средствах защиты. Поднимается шум. Председатель допрашивает еще нескольких подсудимых – Вестермана, братьев Фрей и Гусмана, – а затем спешит закрыть заседание.
