Это замечание производит глубокое впечатление. Бурдон предлагает объявить, что членов Конвента нельзя выдавать комитету без обвинительного декрета. Предложение Бурдона принимают.
В тот же вечер произошла сцена, добавившая шумихи этой неожиданной оппозиции. Тальен с Бурдоном гуляли в Тюильрийском саду; шпионы Комитета общественного спасения шли за ними на очень близком расстоянии. Тальену это надоело; он обернулся, назвал их гнусными соглядатаями и велел идти и донести своим господам о том, что они видели и слышали.
Эта сцена произвела сильное впечатление. Кутон и Робеспьер пришли в большое негодование и на следующий день явились в Конвент, решившись горячо пожаловаться на сопротивление. Делакруа и Малларме подают им в том повод. Делакруа требует более точного определения тех, кого закон именует развратителями нравов. Малларме спрашивает, что именно закон хочет сказать словами: «Закон дает в защитники оклеветанным патриотам совесть присяжных-патриотов»? Кутон всходит на кафедру и жалуется на предложенные поправки:
– Комитет общественного спасения оклеветали, – говорит он, – предполагая, будто он домогается права посылать членов Конвента на эшафот. То, что тираны клевещут на комитет, – это понятно; но то, что сам Конвент как будто слушает клевету, – подобная несправедливость невыносима, и комитет не может не пожаловаться на это. Вчера здесь радовались каким-то возгласам, доказывавшим будто бы, что свобода несокрушима (точно кто-нибудь свободе угрожал!). Для этого нападения было выбрано время, когда члены комитета были в отсутствии. Такое поведение нечестно, и я предлагаю забрать назад поправки, принятые вчера, и другие, предложенные сегодня.
Бурдон отвечает, что требовать разъяснения какого-нибудь закона не преступление; что если он радовался, то это потому, что ему приятно было убедиться, что Конвент с ним согласен; что если с обеих сторон будут так придираться, то всякие прения сделаются невозможными.
– Меня обвиняют, – замечает он, – в том, что я говорю как Питт или Кобург; если бы я отвечал в том же духе, куда бы мы зашли? Я уважаю Кутона, уважаю комитеты, уважаю Гору, которая спасла свободу.
Эти объяснения Бурдона вызывают рукоплескания; но объяснения эти равнялись извинениям, авторитет диктаторов был еще слишком велик, чтобы можно было идти против него напролом. Робеспьер начинает говорить и произносит многословную растянутую речь, исполненную надменности и горечи.
– Монтаньяры, – говорит он, – вы всегда будете оплотом общественной свободы, но вы не имеете ничего общего с интриганами и развратниками, кто бы они ни были. Если таковые и стараются оказаться между вами, то они всё же чужды ваших принципов. Не терпите же, чтобы несколько интриганов, более других достойные презрения, завлекли часть вас самих и сделались вождями партии….
Бурдон перебивает Робеспьера заявлением, что он никогда не хотел сделаться вождем какой-либо партии. Робеспьер ему не отвечает, но продолжает:
– Было бы верхом позора, если бы клеветники, вводя наших товарищей в заблуждение…
Бурдон опять перебивает его:
– Прошу доказать, а не говорить голословно. Довольно ясно было сказано сейчас, что я злодей.
– Я не назвал Бурдона, – возражает Робеспьер, – горе тому, кто сам себя называет! Да, Гора чиста, Гора велика; интриганы к Горе не принадлежат.
Робеспьер затем долго распространяется об усилиях, предпринятых с целью напугать членов Конвента, доказать им, что они в опасности, и говорит, что одни лишь виновные так трусят и пугают других. Затем он описывает вчерашний эпизод между Тальеном и шпионами, которых он называет курьерами комитета. Этот рассказ вызывает горячее объяснение со стороны Тальена, который навлекает на себя много ругательств. Наконец все споры кончаются принятием предложений Кутона и Робеспьера. Вчерашние поправки забирают назад, новые поправки отвергаются, и безобразный закон 22 прериаля остается в неизменном виде.
Итак, интриганы комитета победили еще раз; их противники струсили; Тальен, Бурдон, Рюамп, Делакруа, Малларме – словом, все, кто посмели возразить против нового закона, считали себя погибшими и каждую минуту ждали ареста. Хотя и требовался предварительный декрет Конвента, но Конвент находился в таком раболепном подчинении, что мог согласиться на всё, чего бы от него ни требовали. Выдал же он декрет против Дантона; а значит, мог выдать таковой и против его друзей. Пронесся слух, будто уже составлен список; насчитывалось двенадцать жертв, потом восемнадцать, называли их даже по именам. Страх стал так велик, что более шестидесяти членов Конвента не ночевали на своих квартирах.
Однако имелось одно обстоятельство, которое не позволяло так легко расправиться с ними, как они того боялись. Главы правительства были между собой в раздоре. Мы уже видели, что Бийо-Варенн, Колло и Барер холодно отозвались на первые жалобы Робеспьера на их товарищей. Члены Комитета общественной безопасности относились к нему враждебнее, чем когда-либо, после того как были удалены от всякого участия в законе 22 прериаля, и есть даже указания на то, что против некоторых из них замышлялось недоброе. Робеспьер и Кутон были крайне требовательны: им хотелось казнить множество депутатов; они поговаривали о Тальене, Бурдоне, депутате Уазы, Тюрио, Лекуэнтре, Панисе, Лежандре, Фрероне, Баррасе; они подбирались даже к Камбону, который мешал им своей репутацией и не сочувствовал, по-видимому, их жестокостям. Наконец, они бы хотели распорядиться даже несколькими самыми отъявленными членами Горы: Дювалем, Одуэном, Леонаром Бурдоном. Но Бийо, Колло, Барер и все члены Комитета общественной безопасности не соглашались. Опасность, простираясь над столькими головами, могла скоро дойти и до них.
Они находились в таком враждебном настроении, что нельзя было рассчитывать на новую уступку с их стороны, и вдруг одно обстоятельство привело к окончательному разрыву. Комитет общественной безопасности раскрыл собрания, проходившие у Катрин Тео, узнал, что эта полоумная секта возвела Робеспьера в пророки, а Робеспьер выдал Дому Жерлю свидетельство о гражданственности. Бадье, Булан, Жато, Амар решились отомстить ему, представив эту секту сборищем опасных заговорщиков, донеся на нее Конвенту и поставив Робеспьера в смешное и неловкое положение из-за его связи с нею. Комитет послал агента Сенара, который под видом неофита получил доступ к собранию. Посреди обряда посвящения Сенар подошел к окну, подал условный знак ожидавшему внизу вооруженному отряду, который вошел и забрал почти всю секту. Дом Жерль и Катрин Тео были арестованы. В постели старухи нашли письмо, которое она писала своему возлюбленному сыну, первому пророку, словом, Робеспьеру.
Когда Робеспьер узнал, что начинаются преследования секты, он хотел воспротивиться этому и вызвал прения в Комитете общественного спасения. Мы уже видели, что Бийо и Колло не очень благоволили деизму и с подозрением смотрели на политическое применение этого учения, которым задался Робеспьер. Они стояли за преследование. Робеспьер настаивал, чтобы преследования не начинали. Завязался весьма горячий спор; Робеспьеру пришлось выслушать крайне оскорбительные обращения; он не преуспел в своих стараниях и удалился со слезами бешенства.
Ссора вышла такая громкая, что члены комитета решили перейти на верхний этаж, чтобы их не слышали люди, проходившие по коридорам. Доклад о секте Катрин Тео был сделан в Конвенте. Барер, желая отмстить Робеспьеру, сам писал доклад, который Вулан должен был прочесть. В этом докладе секта изображалась не только смешной, но и опасной. Конвент, то возмущаясь, то забавляясь картиной, начертанной Барером, постановил предать суду главных лиц секты.
Робеспьер, негодуя на встречаемое сопротивление и оскорбительные речи, которые ему пришлось выслушать, решил не приходить больше в комитет и не принимать участия в его совещаниях. Он удалился во второй половине июня. Это удаление показывает, какого рода было его честолюбие. Настоящий честолюбец никогда не дуется: он раздражается препятствиями, захватывает власть и залавливает ею тех, кто ему сопротивлялся. Слабый и тщеславный декламатор злится и – уступает, когда не находит больше лести и поклонения. Дантон удалился из лени и потому, что ему все опостыло; Робеспьер – из уязвленного тщеславия. Это отступление было для него так же пагубно, как для Дантона. Кутон остался один против Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера, и эти трое теперь могли прибрать к рукам все дела.
