Наконец шествие приходит на Марсово поле. Там на месте, прежде занимаемом Алтарем Отечества, возвышается гора. На вершине ее находится дерево. Конвент размещается под его ветвями, по обе стороны становятся группы детей, стариков, женщин. Начинают исполнять симфонию, потом группы поют строфы, чередуясь; наконец, по сигналу, юноши обнажают мечи и клянутся защищать отечество; матери поднимают своих детей на руках; все присутствующие воздевают руки к небу, и раздаются клятвы и хвалы Всевышнему. Затем шествие возвращается в сад, и празднество кончается публичными играми.
Таким был знаменитый праздник, данный в честь Высшего Существа. Робеспьер в этот день достиг высшей точки почестей и могущества – но лишь затем, чтобы быть свергнутым с этой вершины. Его высокомерие оскорбило всех. Насмешки доходили до его слуха, и он заметил в некоторых своих товарищах непривычную смелость. На другой день он пожаловался в комитете на оскорбивших его накануне депутатов, на этих друзей Дантона, на эти поганые остатки партии снисходительных и потребовал их казни.
Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа, не менее других уязвленные ролью, которую Робеспьер сыграл накануне, выслушивают его очень холодно и не выказывают большого желания мстить. Они не защищают депутатов, на которых жалуется Робеспьер, но сводят речь ко вчерашнему празднику и выражают опасения насчет его последствий. Праздник этот, говорят они, вызвал много неудовольствия: эти понятия о Всевышнем, о бессмертии души, эти церемонии могут показаться возвращением к прежним суевериям и двинуть революцию назад. Робеспьера эти замечания раздражают; он утверждает, что никогда не хотел двигать назад революцию, а напротив, сделал всё, чтобы ускорить ее движение вперед. В доказательство своих слов он представляет новый проект закона, только что составленный им с Кутоном. Закон этот имел целью сделать Революционный трибунал еще более убийственным орудием и заключался в следующем.
Уже два месяца шла речь о внесении некоторых изменений в организацию Революционного трибунала. Защита Дантона, Демулена, Фабра и Лакруа дала почувствовать неудобства сохраненных до сих пор остатков судебных формальностей. Каждый день приходилось слушать свидетелей и адвокатов, и как ни короток был допрос свидетелей, как ни ограничено было право защиты, всё же это составляло большую трату времени и всегда сопровождалось некоторой оглаской. Главам правительства, которым нужно было, чтобы всё делалось быстро и без огласки, хотелось отменить эти неудобные формальности. Приучив себя думать, что революция вправе просто истреблять всех своих врагов и что различить этих врагов можно на глазок, они считали, что чем больше сократить процедуру, тем будет лучше.
Робеспьер, специально заведовавший судебной частью, изготовил новый закон только с Кутоном, так как Сен-Жюста в это время не было. Он не стал советоваться с остальными товарищами по комитету, а только пришел прочесть им проект, прежде чем представить его в Конвент. Хотя Барер и Колло д’Эрбуа не меньше него готовы были одобрить кровожадные положения нового закона, они приняли Робеспьера холодно из-за того, что проект был составлен без их участия. Однако его решили представить на следующий день, а Кутону поручили написать по этому случаю доклад. Но за нанесенные накануне оскорбления Робеспьеру не было дано никакого удовлетворения. Мнения Комитета общественного спасения тоже не спросили. Члены комитета знали, что готовится такой закон, но к участию в составлении их не призвали. Из числа полагающихся пятидесяти присяжных комитет хотел назначить от себя по крайней мере двадцать, но Робеспьер не согласился и назначил только своих людей.
Закон был предложен 10 июня (22 прериаля). Докладчиком был Кутон. После обычных словоизвержений о непреклонности и быстроте, которыми должно отличаться революционное правосудие, он прочел проект, составленный в ужасающем духе. Суд должен был быть разделен на четыре отдела, состоящих из председателя, трех судей и девяти присяжных заседателей. Назначалось двенадцать судей и пятьдесят присяжных, которые должны были чередоваться так, чтобы заседания суда могли происходить ежедневно. Единственным наказанием полагалась смертная казнь. Суд, говорил закон, учрежден для того, чтобы карать врагов народа, придерживаясь самого неопределенного и обширного значения этого слова. К врагам народа причислялись и нечестные поставщики, и подрядчики, и алармисты (люди, распространявшие дурные известия). Право начинать преследование против граждан в Революционном трибунале признавалось за обоими комитетами, за Конвентом, за комиссарами и общественным обвинителем Фукье-Тенвилем. Если существовали доказательства вещественные или нравственные, свидетелей не полагалось призывать вовсе. Наконец, в законе стояли следующие слова: «Закон дает в защитники оклеветанным патриотам совесть присяжных патриотов; заговорщикам он защитников не дает».
Закон, окончательно разрушавший гарантии, ограничивающий следствие простой поименной перекличкой, дававший право обоим комитетам начинать преследования в Революционном трибунале, то есть право жизни или смерти, – такой закон не мог не ввергнуть Конвент в истинный ужас, особенно тех членов, которые уже не были за себя спокойны. В проекте не говорилось, будут ли комитеты иметь право предавать депутатов суду, не испросив предварительно обвинительного декрета; если так, то комитетам, чтобы избавиться от своих товарищей, стоило столько указать на них Фукье-Тенвилю.
Понятно, что остатки мнимой фракции снисходительных возмутились, и в первый раз за долгое время в собрании обнаружилась оппозиция. Рюамп потребовал, чтобы проект был напечатан, но отложен на время; депутат заявил, что если этот закон будет принят безотлагательно, то остается только пустить себе пулю в лоб. Лекуэнтр, депутат Версаля, поддержал это требование. Робеспьер тотчас же поднялся, чтобы побороть неожиданное сопротивление.
– Есть два типа мнений, – сказал он, – существующих с самого начала нашей революции: одни стремятся наказывать заговорщиков быстро и неизбежно, другие – оправдывать виновных. Это последнее мнение не переставало проявляться при каждом случае. Оно проявляется и сегодня, и я постараюсь дать ему отпор. Вот уже два месяца, как суд жалуется на помехи, задерживающие его действия, на недостаток присяжных; а значит, нужен закон. Среди побед Республики заговорщики стали деятельнее и горячее прежнего; следует карать их. Эта неожиданная оппозиция, здесь обнаружившаяся, – неестественна. Конвент хотят разделить, напугать.
– Нет, нет! – кричат несколько голосов. – Нас не разделят.
– Мы, именно мы всегда защищали Конвент, – продолжает Робеспьер, – не нас ему бояться. А впрочем, мы дошли до той точки, на которой нас можно убить, но нельзя помешать спасти отечество.
Бурдон, депутат Уазы, возражает Робеспьеру, что если суд нуждается в присяжных, то почему бы и не утвердить немедленно предлагаемый список, так как никто не вправе задерживать ход правосудия, но что проект в целом следует отложить. Робеспьер опять всходит на кафедру и отвечает, что этот закон не сложнее и не темнее множества других, которые были приняты без прений, и что в ту минуту, когда защитникам свободы угрожают кинжалы, не следует препятствовать подавлению заговорщиков. Наконец, он предлагает обсудить весь закон, статью за статьей, и продолжать заседание до середины ночи, чтобы издать его в тот же день. Авторитет Робеспьера еще раз одерживает верх – закон утверждается в несколько минут.
Однако Бурдон, Тальен и все члены, питавшие личные опасения, всерьез испугались закона. На другой день Бурдон просит слова.
– Давая комитетам, – говорит он, – право посылать каждого гражданина в Революционный трибунал, Конвент, конечно, не имел в виду, чтобы власть комитетов простиралась на всех его членов без предварительного декрета.
– Нет! Нет! – раздается со всех сторон.
– Я ждал этого ропота, – продолжает Бурдон, – он доказывает мне, что свобода несокрушима.
