Робеспьер, вероятно, знал об этих глупостях и если и не принимал в них участия, однако находил в сообщениях о них некоторое удовольствие. Достоверно то, что он оказывал Дому Жерлю протекцию, часто принимал его у себя и выдал ему подписанное собственноручно свидетельство о гражданской благонадежности, чтобы избавить от преследований одного из революционных комитетов.
Секта имела свои особые обряды и собиралась у Катрин Тео в одном из глухих парижских кварталов близ Пантеона. Там совершались посвящения – в присутствии самой Катрин, Дома Жерля и главных членов секты. Она начинала приобретать известность, и в обществе знали, что Робеспьер считается у нее пророком. Таким образом, все точно сговорились возвеличивать и компрометировать его.
Особенно между товарищами Робеспьера начинались неудовольствия и зависть. Уже возникали раздоры – и это было вполне естественно, потому что власть комитета окончательно упрочилась, стало быть, наступила пора соперничества между его членами. Комитет распался на несколько отдельных групп. После смерти Эро де Сешеля из двенадцати членов остались одиннадцать, Жанбон Сент-Андре и Приёр из Марны всё еще находились в разъездах; Карно занимался исключительно войной, Приёр из Кот-д’Ора – запасами, Робер Ленде – продовольствием. Этих последних прозвали экспертами. Они не вмешивались ни в политику, ни в раздоры.
Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст сблизились между собой. Какое-то превосходство в уме и манерах, высокое мнение о самих себе и презрение к остальным товарищам заставили их объединиться в особую группу; их прозвали надменными. Барер в их глазах был слабым, малодушным созданием, умевшим легко применяться к обстоятельствам и всем служить, Колло д’Эрбуа был всего лишь клубным декламатором, а Бийо-Варенн – человеком с посредственным, мрачным и завистливым умом. Эти трое не прощали своим коллегам затаенного презрения. Барер не смел высказываться, но Колло, а в особенности Бийо вследствие неукротимого характера не могли скрыть закипавшую в них ненависть. Они старались опереться на своих товарищей и склонить их на свою сторону. Они могли надеяться на поддержку и со стороны Комитета общественной безопасности, которому начинало надоедать верховенство Комитета общественного спасения. Прикованный к чисто полицейской части и контролируемый в своей деятельности коллегами, Комитет общественной безопасности с нетерпением переносил эту зависимость. Самые жестокие члены комитета – Амар, Вадье, Вулан и Жато – были более всех расположены стряхнуть ее с себя.
Следовательно, недовольные из обоих комитетов могли сговориться и сделаться опасными для Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста. Нельзя не признать, что распри начались из-за ужаленной гордости и из зависти, а не из-за политических разногласий, потому что Бийо-Варенн, Колло д’Эрбуа или Жато как революционеры были не менее неутомимы, чем трое их противников.
Одно обстоятельство еще более восстановило Комитет общественной безопасности против соперников. Поступало множество жалоб на аресты, постоянно увеличивавшиеся в числе и нередко несправедливые, так как были арестованы много деятелей, известных как пламенные патриоты; были также жалобы на грабежи и притеснения, совершаемые бесчисленными агентами, которым Комитет общественной безопасности передал часть своей власти. Робеспьер, Сен-Жтост и Кутон, не смея ни упразднить комитет, ни потребовать обновления его личного состава, придумали устроить полицейское отделение в самом Комитете общественного спасения. Это значило, не упраздняя Комитета общественной безопасности, посягнуть на его атрибуты и фактически лишить его власти. Начальником этого отделения предполагалось назначить Сен-Жюста, но его опять отозвали к армиям, и место это занял Робеспьер. Полицейское отделение освобождало лиц, арестованных по приказу Комитета общественной безопасности, а этот комитет платил тем же своим соперникам. Такое смешение должностей привело к открытой ссоре. Слух этот быстро разнесся, и, несмотря на тайну, окружавшую все действия правительства, скоро стало известно, что члены его не в ладах между собою.
Другие неприятности, не менее опасного свойства, возникли в Конвенте. Он всё еще вел себя весьма покорно, но несколько членов начинали бояться за себя, и опасность придавала им некоторую смелость. Это были старые друзья Дантона, скомпрометированные своей близостью с ним; в качестве остатков партии снисходительных им приходилось иногда выслушивать угрозы. Одни не совсем честно исполняли свои обязанности, другие не одобряли ежедневно усугублявшихся строгостей. Более всех из них был скомпрометирован Тальен. Про него говорили, что он нечестно наживался в коммуне, потом в Бордо, где был комиссаром, и что в этом последнем городе он смягчился, поддавшись обольщениям молодой женщины, красавицы, которая приехала с ним в Париж и недавно была брошена в темницу.
После Тальена называли Бурдона, депутата Уазы, скомпрометированного своей борьбой с сомюрской партией и исключенного из Клуба якобинцев в одно время с Фабром, Камиллом Демуленом и Филиппо. Называли еще Тюрио, тоже исключенного из якобинцев; Лежандра, которому, несмотря на его ежедневное раболепство, не забывали его дружбу с Дантоном; наконец, Фрерона, Барраса, Лекуэнтра, Паниса и других. Это личное беспокойство действовало заразительно, число недовольных росло с каждым днем, и депутаты уже готовы были присоединиться к тем членам того или другого комитета, которые подали бы им руку.
Восьмого июня (20 прериаля) наступил день, назначенный для празднества в честь Всевышнего. Заранее надо было избрать президента; Конвент единодушно избрал Робеспьера. Ему отводилась в торжестве первая роль. Товарищи льстили ему и старались умилостивить почестями.
Приготовления были сделаны в громадных размерах, согласно плану Давида. Празднество должно было быть великолепно. Утром 8-го ярко светило солнце. Толпа, постоянная охотница до даровых представлений, собралась неимоверная. Робеспьер заставил себя ждать и наконец появился, тщательно и щеголевато разодетый, держа в руке букет из цветов, плодов и колосьев. На голове у него была шляпа, густо украшенная перьями. Его лицо, обыкновенно столь мрачное, сияло непривычной радостью.
Среди сада Тюильри возвышался амфитеатр, его занимал Конвент. Справа и слева помещались группы детей, мужчин, стариков и женщин. У детей на головах были венки из фиалок, у юношей – из мирты, у мужчин – из листьев дуба, у стариков – из виноградных и масличных листьев. Женщины держали за руки своих дочерей и несли корзины с цветами. Напротив амфитеатра располагались фигуры, изображавшие Атеизм, Раздор, Эгоизм; они предназначались к сожжению.
Как только члены Конвента заняли свои места, грянула музыка, а затем президент сказал речь: «Французы! Республиканцы! Настал наконец вожделенный день, посвящаемый французским народом Всевышнему! Никогда мир, Им созданный, не представлял зрелища более достойного Его взоров. Он видел царство на земле тирании, злодеяния и обмана. В настоящую минуту Он видит целую нацию, борющуюся со всеми угнетателями человеческого рода и прерывающую свои геройские труды, дабы возвыситься мыслями и чувствами до Великого Существа, поставившего задачей предпринять эти труды и пославшего ей мужество выполнить их!»
Проговорив несколько минут, президент сошел со своего места, взял факел и зажег громадные фигуры. Из их пепла встает статуя Мудрости, почерневшая от дыма и пламени, среди которого она явилась. Робеспьер возвращается на свое место и произносит вторую речь: об искоренении пороков, составивших союз против Республики.
После этого первого обряда все участники, а за ними и зрители, направляются к Марсову полю. Робеспьер идет впереди своих товарищей, но несколько депутатов в негодовании догоняют его и осыпают едкими замечаниями. Одни смеются над новым первосвященником и говорят, намекая на закоптившуюся статую Мудрости, что его мудрость потемнела. Другие произносят слово тиран и замечают, что «есть еще Бруты».
