Колло заканчивает речь среди рукоплесканий. Бентаболь предлагает президенту заключить Колло и Робеспьера в братские объятия. Лежандр, с подобострастием человека, бывшего другом Дантона и чувствующего, что может заставить забыть об этой дружбе лишь бесконечным раболепством, говорит, что рука злодеяния поднялась против добродетели, но Бог не дал совершиться преступлению. Он приглашает всех граждан образовать стражу вокруг членов комитета и сам первый вызывается охранять их драгоценные жизни. В эту минуту несколько секций требуют, чтоб их впустили в залу, происходит крайняя суматоха, но толпа уже так велика, что секциям приходится остаться у дверей.
Комитету предлагались инсигнии верховной власти; было весьма удобно отказаться от них. Ловкие вожди всегда удовольствуются следующей ситуацией: они сначала доведут людей до предложения им инсигний, а затем откажутся, и эта скромность будет вменена им в лишнюю заслугу. Присутствовавшие члены комитета с напускным негодованием отвергают такое предложение. Кутон говорит за всех. Он удивляется этому предложению, которое было уже сделано и в Конвенте. Он, так и быть, приписывает его непорочным побуждениям, однако только деспоты окружают себя стражами, а члены комитета не желают, чтобы их приравнивали к деспотам. Они и не нуждаются в стражах. Их жизнь охраняется добродетелью, доверием народа и Провидением: им не нужно других гарантий безопасности. К тому же они сумеют умереть на своем посту и за свободу.
Лежандр спешит оправдать свое предложение. Он говорит, что не имел в виду назначить членам комитета организованную стражу, а только приглашал всех добрых граждан охранять дни их; что, впрочем, если он ошибся, то берет свои слова назад, а говорил он их из чистых побуждений. После него всходит на кафедру Робеспьер. Он говорит в первый раз. Раздаются бурные рукоплескания; наконец водворяется молчание, и ему можно начинать. «Я принадлежу, – говорит он, – к числу людей, которых меньше всего способны интересовать уже совершившиеся события, однако не могу в настоящем случае не высказать некоторых соображений. Что защитники свободы составляют цель кинжалов, тирании – этого следовало ожидать. Я уже говорил прежде: если мы побьем врагов, если расстроим махинации фракций – мы будем убиты. Что я предвидел, то и случилось: солдаты тиранов повергнуты в прах, изменники погибли на эшафоте и кинжалы занесены над нами. Я не знаю, какое впечатление эти события производят на вас, мое же впечатление вот каково: я чувствовал, что легче убить нас, чем побороть наши принципы и наши армии. Я сказал себе, что чем более жизнь защитников народа подвержена случайностям, тем они больше должны спешить наполнить свои последние дни полезными для свободы действиями.
Я, который не верю в необходимость жить, а единственно только в добродетели и в Провидение, я нахожусь в состоянии, в которое убийцы уж конечно не хотели меня поставить: я чувствую себя более, чем когда-либо, независимым от злобы людей. Злодеяния тиранов и кинжал убийц сделали меня более свободным и более опасным для врагов народа. Душа моя больше, нежели когда-либо, расположена изобличать изменников и срывать с них маски. Французы, друзья равенства, положитесь на нас и верьте, что мы употребим ту небольшую долю жизни, которую дарует нам Провидение, на то, чтобы бороться с окружающими нас врагами!»
Крики и аплодисменты усиливаются, вся зала шумит и колеблется. Робеспьер, насладившись несколько мгновений своим торжеством, опять начинает говорить, на этот раз выступая против одного члена общества, предложившего воздать почести слесарю Жеффруа. Он доказывает, что оба предложения имеют целью возбудить зависть в отношении правительства, осыпая его лишними почестями. На этом основании Робеспьер предлагает исключить того, кто заговорил о почестях, о чем немедленно и выпускают постановление.
Находясь на том уровне реальной власти, которого достиг комитет, он должен был тщательно устранять всякий внешний признак ее. Он пользовался безусловной диктатурой, но не следовало позволять это слишком заметить, и всякая наружная пышность могла только компрометировать его без пользы. Честолюбивый солдат, мечом завоевавший власть и жадный до престола, спешит как можно скорее придать своему могуществу известный характер, не довольствуется самой властью, а непременно требует и ее инсигний; но вожди партии, управляющие этой партией только с помощью своего влияния и интеллектуального превосходства, должны, чтобы сохранить над нею власть, постоянно льстить ей, беспрестанно относить к ней эту власть и, управляя ею, делать вид, будто ей повинуются.
Членам Комитета общественного спасения, вождям Горы, нельзя было изолировать себя от нее и от Конвента; они, напротив, должны были устранять всё, что могло возвысить их над товарищами. И без того уже многие даже в их собственной партии опомнились и поражались громадности их власти. Многие уже смотрели на них как на диктаторов, и в особенности Робеспьер начинал раздражать своим непомерным влиянием. Вошло в привычку говорить не комитет хочет, а Робеспьер хочет. Фукье-Тенвиль так и говорил одному человеку, которому грозил Революционным трибуналом: «Если Робеспьер захочет, быть тебе там». Агенты власти постоянно действовали от имени Робеспьера, жертвы приписывали ему все свои бедствия, и в тюрьмах вели речи лишь об одном угнетателе, Робеспьере. Даже иностранцы в своих прокламациях называли французских солдат солдатами Робеспьера. (Мы находим это выражение в одной прокламации герцога Йоркского.)
Чувствуя, как опасно для него это постоянное упоминание его имени, Робеспьер поспешил произнести в Конвенте речь, в которой отвергал «коварные инсинуации, имевшие целью погубить меня». Эту речь он повторил у якобинцев и был вознагражден рукоплесканиями, которыми там сопровождалось каждое его слово. Газеты на следующий день перепечатали речь, причем назвали ее мастерским произведением, разбор которого невозможен потому, что «каждое слово стоит целой фразы, а каждая фраза – целой страницы». Робеспьер по этому случаю сильно вспылил и на другой день пожаловался якобинцам на газеты, с аффектацией льстившие членам комитета с целью погубить их. Газетам пришлось взять свои слова назад и извиниться за то, что они похвалили Робеспьера.
Робеспьер был исполнен тщеславия, но не честолюбия. Жадный до лести и знаков уважения, он ими питался и только для вида отбивался от них, уверяя, что не добивается верховной власти. Вокруг него образовалось нечто вроде двора, состоявшего из нескольких мужчин и множества женщин, которые расточали ему нежнейшие заботы. Постоянно толпясь у дверей, они не уставали превозносить между собой его добродетели, красноречие, гениальность; они называли его божественным, человеком, стоящим выше человечества, и с каким-то неистовым ханжеством ухаживали за этим кровавым и надменным первосвященником. Восторженная подобострастность женщин есть вернейший признак особого отношения общества к данному лицу. Своими хлопотливыми заботами, своими речами, своей тревожной суетливостью они придают этому пристрастному отношению смешной оттенок.
К этим почитательницам Робеспьера примкнула некая недавно основанная странная и нелепая секта. Когда отменяются существующие вероисповедания, особенно плодятся секты, потому что потребность веровать ищет новой пищи вместо отнятой старой. Некая старуха по имени Катрин Тео, мозг которой повредился от заключения в Бастилии, объявила себя Богоматерью, возвестила о скором явлении нового Мессии и уверяла, что тогда для избранных начнется вечная жизнь. Эти избранные должны распространять свою веру всеми средствами и истреблять врагов истинного Бога. Монах-картезианец Дом Жерль, игравший некоторую роль при Учредительном собрании, стал в этой секте пророком. Робеспьер тоже попал в пророки, удостоившись этой чести, вероятно, за то, что исповедовал деизм. Катрин Тео называла его своим возлюбленным сыном, а посвященные смотрели на него с благоговением и видели в нем сверхъестественное существо, призванное иметь высокую и таинственную судьбу.
