Вот почему 25 декабря (5 нивоза) Робеспьеру поручили сделать новый доклад о принципах революционного правительства и предложить строгие меры против некоторых знаменитых узников. Отчасти из политического расчета, отчасти по заблуждению Робеспьер упорно указывал на мнимую иностранную фракцию и приписывал ей все вины как умеренных, так и ультрареволюционеров. «Иностранные дворы, – заявил он, – прислали во Францию ловких злодеев, которых держат у себя на жалованье. Эти злодеи совещаются в наших администрациях, втираются в наши секционные собрания и клубы и даже заседали в нашем Национальном собрании; они управляют и будут вечно управлять контрреволюцией. Они рыщут среди нас, выведывают наши тайны, волнуют наши страсти и даже стараются внушить нам наши мнения». Дополняя картину, Робеспьер показал, как мнимые враги толкают то к слабости, то к чрезмерной строгости; вызывают в Париже гонения на религию, а в Вандее восстанавливают фанатическую ненависть к правительству; убивают Лепелетье и Марата, а потом вливаются в группы людей, воздающих им почести; дают или отнимают у народа хлеб, то выпуская, то пряча деньги, словом – пользуются любыми случайностями, чтобы обратить их в ущерб революции и Франции.
Робеспьер, именно в этом обстоятельстве видевший причину всех бедствий, не хотел признать их неизбежными и приписывал проискам иноземцев, которые, конечно, могли быть довольны этими бедствиями, но предоставляли дело порокам человеческой натуры и даже не имели средств искусственно вызывать эти бедствия. Считая всех именитых узников сообщниками коалиции, Робеспьер предложил немедля предать их Революционному трибуналу. Решили безотлагательно судить Дитриха, мэра Страсбурга, сына Кюстина, Бирона и всех офицеров – друзей Дюмурье, Кюстина и Гушара. Конечно, не требовалось декрета Конвента, чтобы Революционный трибунал поразил эти жертвы, но подобное внимание должно было служить доказательством того, что правительство не ослабело. Робеспьер, кроме того, предложил на одну треть увеличить размер награды – то есть земель, обещанных защитникам отечества.
Вслед за этим докладом Бареру поручили составить другой, об арестах. Говорили, что число их с каждым днем возрастает, и просили изыскать средства для проверки поводов к этим арестам. Целью доклада было ответить, не подавая в том вида, «Старому Кордельеру». Барер строго отнесся к переводам древних ораторов, однако предложил назначить комиссию для проверки арестов, что весьма походило на комитет помилования, придуманный Демуленом. Но вследствие замечаний, сделанных несколькими членами, комитет остался при своих прежних декретах, обязывавших революционные комитеты излагать Комитету общественной безопасности мотивы арестов и дозволявших арестантам обращаться к этому комитету с жалобами.
Таким образом, правительство продолжало идти своим путем между обеими новыми партиями, тайно склоняясь на сторону умеренных, но всё еще боясь слишком это показывать. В это время Демулен выпустил номер под заглавием «Моя защита», оказавшийся еще сильнее предыдущих. Это было смелое, беспощадное обличение его противников.
По поводу своего исключения из Клуба кордельеров Демулен пишет: «Простите, братья и друзья, если я еще осмеливаюсь использовать название “Старого Кордельера” после того, как постановление клуба запретило мне украшать себя этим именем. Но, по правде сказать, это такая неслыханная дерзость со стороны внуков – бунтовать против деда и запрещать ему носить их имя, что я хочу постоять за себя против этих неблагодарных. Я хочу посмотреть, за кем должно остаться это имя: за дедом или за внуками, подкинутыми ему, которых он никогда не признавал, да и десятой части которых никогда и не знал, но которые теперь имеют претензию выгнать его из дома!»
Затем Демулен объясняет свои убеждения. «Корабль Республики плывет между двумя подводными камнями, скалой преувеличения и отмелью модерантизма[10]. Видя, что папаша Дюшен и все патриоты-часовые стоят на палубе с подзорными трубами и только кричат: “Берегитесь! Вы близки к модерантизму!”, поневоле мне, старому кордельеру, пришлось принять на себя трудную вахту, от которой отказывались все из опасения скомпрометировать себя, и кричать: “Берегитесь! Вы сейчас наткнетесь на преувеличение!” Вот за что все мои товарищи в Конвенте должны быть мне благодарны: я рискую самою своею популярностью, чтобы спасти корабль, на котором у меня груза не больше, чем у них».
Потом он оправдывает себя по поводу слов, за которые на него много нападали. Демулен написал как-то: «Венсан-Питт управляет Бушоттом-Георгом». «Назвал же я Людовика XVI в 1787 году толстым простаком, и не засадили же меня в Бастилию! Уж не больший ли барин Бушотт?..» Демулен перебирает в статье всех своих противников. Колло д’Эрбуа он говорит, что если у него, Демулена, был Дильон, то у Колло есть Брюн и Проли, которых он защищал. Бареру он говорит: «Монтаньяры уже знать не хотят друг друга. Пусть бы меня, старого кордельера, от души пожурил какой-нибудь прямолинейный патриот, например Бийо-Варенн, я бы еще стерпел; я бы сказал, что это пощечина, которую пылкий апостол Павел дает согрешившему апостолу Петру. Но ты, любезный Барер, ты, невезучий опекун Памелы[11], ты, президент фельянов, предложивший учредить Комитет двенадцати, ты, который 2 июня предлагал комитету обсудить, не следует ли арестовать Дантона! Ты, о котором я мог бы порассказать еще многое, если бы захотел рыться в старом мешке[12]. И вдруг ты вздумал перещеголять Робеспьера и так сухо и резко со мною говоришь! Всё это не что иное, как домашняя ссора с друзьями, патриотами Колло и Барером, но вот и я сейчас буду чертовски зол на папашу Дюшена, который называет меня жалким интриганишкой, болваном, которого надо вести на гильотину, заговорщиком, который хочет, чтобы правительство раскрыло тюрьмы и сделало из них новую Вандею, усыпителем, нанятым Питтом, длинноухим ослом. Погоди, Эбер, я к твоим услугам. И я на тебя нападу не с грубыми ругательствами, а с фактами».
Тут Демулен, которого Эбер обвинял в том, будто он женился на богатой и обедает с аристократами, рассказывает всю историю своей женитьбы и набрасывает картину своей простой, скромной жизни. Переходя от себя к Эберу, он напоминает о том, как тот прежде раздавал контрамарки, был выгнан из театра за многократные кражи, как он вдруг разбогател – обстоятельство всем известное, – и покрывает Эбера заслуженным позором. Он приводит доказательства тому, что Бушотт передал Эберу из военных сумм сначала 12 тысяч франков, потом 10 тысяч, потом 60 – за экземпляры «Отца Дюшена», раздаваемые армиям, притом что этих экземпляров было всего на 16 тысяч и вся остальная сумма, следовательно, украдена у нации.
«Двести тысяч франков! – восклицает Демулен. – Этому бедному санкюлоту Эберу за то, что он поддерживает предложения Клоотса и Проли! Двести тысяч за то, что он клевещет на Дантона, Ленде, Камбона, Тюрио, Лакруа, Филиппо, Бурдона, Барраса, Фрерона, Эглантина, Лежандра, Демулена и почти всех комиссаров Конвента! Чтобы наводнить Францию его писаниями – двести тысяч франков от Бушотта!.. Кто после этого станет удивляться этому сыновнему восклицанию Эбера на заседании якобинцев: “Сметь нападать на Бушотта! На Бушотта, который поставил во главе армий генералов-санкюлотов, на Бушотта, такого незапятнанного патриота!” Я только удивляюсь, как папаша Дюшен не воскликнул в порыве благодарности: “На Бушотта, который с июня передал мне двести тысяч франков!”
Ты толкуешь о моем обществе, но кто не знает, что великий патриот Эбер, оклеветав в своем листке самых незапятнанных людей Республики, отправляется на радостях со своей Жаклин проводить ясные летние дни с закадычным другом Дюмурье, банкиром Кохом и госпожой Рошешуар, агентом эмигрантов, и распивает с ними Питтово вино, и предлагает тосты за гибель доброго имени основателей свободы!»
