Скоро город Нурсия оказался виновен в преступлении, потому что воздвиг памятник своим гражданам, павшим во время осады Модены; оказался виновен Друз Либон, потому что спросил оракулов, не будет ли когда-нибудь обладать большими богатствами; Кремуций Корд – потому что назвал Брута и Кассия последними римлянами; один из потомков Кассия – потому что держал у себя портрет своего прадеда; Марк Скавр – потому что написал трагедию, включавшую в себя стих, которому можно было придать двоякий смысл. Стало преступлением жаловаться на тяжелые времена, потому что это значило порицать правительство или не молиться божественному духу Калигулы. За такие упущения многие граждане были истерзаны, отданы на съедение зверям, посланы на рудники, а некоторые даже распилены пополам. Надо было выказывать радость по поводу смерти друга или родственника, чтоб не навлечь гибель и на себя.
Всё раздражало тирана. Пользовался ли какой-нибудь гражданин популярностью? Он становился соперником правителя и мог возбудить междоусобную войну. Подозрителен!
Избегал ли кто, напротив, популярности и сидел у своего очага? Эта уединенная жизнь привлекала к нему внимание, приобретала ему уважение. Подозрителен!
Богаты ли вы? Явная опасность для народа оказаться развращенным вашими щедростями. Подозрителен!
Бедны ли вы? Помилуй, непобедимый император! Надо зорко смотреть за этим человеком: нет человека предприимчивее, чем тот, кто не имеет ничего. Подозрителен!»
Так Камилл Демулен продолжал исчислять подозрительных и изображал страшную картину того, что делалось в Париже, описывая происходившее в Риме.
Если письмо Филиппо произвело сильное впечатление, то газета Демулена произвела впечатление ошеломляющее. Каждый номер раскупался по 50 тысяч экземпляров. Провинции требовали газеты неистово; узники тихонько передавали ее друг другу и читали с наслаждением и некоторой надеждой. Демулен не предлагал раскрыть тюрем или двинуть революцию назад, но требовал учреждения комитета помилования, который перебрал бы всех арестантов, выпустил тех, кто содержался в заключении без достаточной причины, и остановил кровопролитие там, где крови пролилось уже достаточно.
Нападки Филиппо и Демулена в высшей степени раздражили ревностных революционеров и не были одобрены якобинцами. Эбер ругал их в клубе и даже предложил исключить авторов из списков общества. Кроме того, он указал на Бурдона и Фабра д’Эглантина как на сообщников. Мы видели выше, что Бурдон заодно с Гупильо хотел отставки Россиньоля; после того он рассорился с Сомюрским главным штабом и не переставал восставать в Конвенте против партии Ронсена. Оттого его теперь и поставили на одну доску с Филиппо. Фабр обвинялся в деле с подложным декретом, и обвинению этому не прочь были верить, хотя Шабо и оправдал его. Сознавая свое опасное положение, понимая, что для него всего страшнее система чрезмерной строгости, Фабр два или три раза выступал в пользу системы снисхождения, совсем перессорился с ультра-революционерами, и «Отец Дюшен» обозвал Фабра интриганом.
Якобинцы, не принимая яростных предложений Эбера, предложили, тем не менее, чтобы Филиппо, Демулен, Бурдон и Фабр д’Эглантин явились в клуб объясниться по поводу своих статей и речей в Конвенте. Заседание, назначенное для этих объяснений, привлекло огромное стечение народа. Из-за мест выходили чуть не драки, и за некоторые было заплачено по двадцать пять франков. Предстоял суд всесильных якобинцев над двумя новыми группами патриотов. Филиппо, хоть и не был членом общества, однако не отказался явиться и повторил все обвинения, которые уже привел в переписке с комитетом и в своей брошюре. Он не более, чем до сих пор, щадил личности и раза два или три формально обвинил Эбера во лжи в самых оскорбительных выражениях.
Эти нападки начинают волновать собравшихся, и заседание становится бурным, когда Дантон замечает, что для обсуждения такого важного вопроса требуется величайшее внимание и спокойствие; что он не имеет готового мнения насчет Филиппо и обоснованности предъявляемых ему обвинений; что он уже говорил ему самому: «Ты должен доказать свою невиновность или нести свою голову на эшафот»; что во всем этом, может быть, виноваты сами события, но во всяком случае необходимо выслушать всех, и выслушать не только для проформы.
Робеспьер выступает после Дантона. Он говорит, что не читал брошюры Филиппо и знает только, что в этой брошюре на комитет возлагается ответственность за потерю тридцати тысяч человек и что комитету некогда отвечать на пасквили и вести письменную полемику; однако он, Робеспьер, по-прежнему не думает, что у Филиппо были дурные намерения, он только излишне увлекается. «Я не имею претензии, – заявляет Робеспьер, – заставить замолчать совесть моего товарища, но пусть он проверит сам себя и рассудит, нет ли в нем самом тщеславия и мелочных страстей. Я верю, что патриотизм увлекает его не менее, чем гнев; но пусть он подумает, пусть размыслит о борьбе, теперь завязывающейся! Он увидит, что умеренные за него вступятся, аристократы станут на его сторону, сам Конвент разделится и в нем, может быть, возникнет оппозиция, а это было бы большим бедствием и возобновило бы борьбу, только что конченную, и заговоры, расстроить которые стоило так много труда».
И Робеспьер приглашает Филиппо проверить свои тайные побуждения, а якобинцев – выслушать его. Ничто не могло быть разумнее и приличнее этих слов, если не считать тона, всегда напыщенного и назидательного, особенно с тех пор, как Робеспьер получил полную власть над якобинцами.
Филиппо опять начинает говорить – и опять переходит на личности, опять вызывает волнение. Дантон теряет терпение и восклицает, что надо прекратить все эти дрязги и назначить комиссию, которая рассмотрела бы дело и документы. Кутон говорит, что, прежде чем прибегнуть к этой мере, надо удостовериться, стоит ли того вопрос, не просто ли это личная перебранка между частными людьми, и предлагает спросить у Филиппо, думает ли он, в душе и по совести, что имела место измена. Кутон прямо обращается к Филиппо:
– Думаешь ли ты, в душе и по совести, что была измена?
– Да, – неосторожно отвечает Филиппо.
– В таком случае, – говорит Кутон, – другого средства нет: надо назначить комиссию, которая выслушала бы обвиняемых и обвинителей и представила обществу доклад об этом деле.
Предложение принимается, и комиссии поручается рассмотреть, помимо обвинения Филиппо, поведение Бурдона, Фабра д’Эглантина и Камилла Демулена.
Было 23 декабря (3 нивоза). Пока комиссия готовила доклад, полемика и взаимные укоры не прерывались ни на минуту. Кордельеры исключили Демулена из своего общества, представили петиции в пользу Венсана и Ронсена и пришли вручить их якобинцам, приглашая последних поддержать их в Конвенте. Толпа авантюристов и негодяев, из которых почти исключительно состояла революционная армия, везде – на гуляньях, в трактирах, в кофейнях и театрах – показывалась в шерстяных эполетах, шумела и буянила, прославляя Ронсена, своего генерала, и Венсана, своего министра. Их прозвали эполетчиками и очень боялись. С тех пор как вышел закон, запрещавший секциям собираться больше двух раз в неделю, секции превратились в народные сборища самого буйного свойства. Туда посылали своих агентов все партии, которым почему-либо требовалось вызвать очередное волнение. Эполетчики бывали на этих сборищах всегда, и по их милости редкое заседание обходилось без скандала.
Робеспьер, всё так же крепко державшийся у якобинцев, заставил их отвергнуть петицию кордельеров и, сверх того, лишить все народные общества, составившиеся после 31 мая, формальной связи с якобинцами. Это были энергичные меры, разумные и похвальные.
Между тем комитет, прилагая величайшие усилия, чтобы подавить неспокойную фракцию, вынужден был также избегать даже намека на вялость или умеренность. Для того чтобы сохранить свою силу и популярность, комитету следовало выказывать всё ту же строгость относительно фракции соперников.
