Конференции в Ла Превале продолжались. Один из агентов Стоффле приехал, чтобы принять в них участие. Стоффле, разбитый, преследуемый, доведенный до крайности, наконец попросил, чтобы и его допустили к переговорам, и послал в Да Превале своего представителя, генерала Бовэ. Конференции проходили крайне оживленно, как и в Да Жонэ. Генерал Бовэ всё еще стоял за войну, и утверждал, что Корматен, подписав мир в Да Жонэ и признав Республику, утратил власть, которой облек его Пюизе, и право участвовать в совещаниях.
Тентеньяк, несмотря ни на какие опасности прибывший на конференции, хотел немедленно прервать их от имени Пюизе и тотчас же вернуться в Лондон, но Корматен и сторонники мира этого не допустили. Корматен наконец уговорил большинство согласиться на сделку на том основании, что кажущееся примирение позволит выиграть время и усыпит бдительность республиканцев. Условия были те же, на которые согласился Шаретт: свобода вероисповеданий, денежное вознаграждение тем, чья собственность подверглась разорению, освобождение от реквизиции, учреждение территориальной гвардии. В настоящем договоре прибавлялась еще одна статья: Республика обязывалась раздать вождям, в том числе и Корматену, полтора миллиона франков.
Как бы для того, чтобы ни на минуту не переставать действовать двулично и нечестно, по словам генерала Бовэ, Корматен, собираясь подписать договор, сначала вынул шпагу, поклялся при первом случае снова взяться за оружие и наказал всем, впредь до нового распоряжения, сохранить существующую организацию и должное уважение к вождям.
Затем роялистские вожди отправились в Да Мабиле, на расстоянии одного лье от Ренна, чтобы подписать договор во время торжественной встречи с депутатами. Многие не хотели туда ехать, но Корматен увлек всех.
Встреча последовала с теми же формальностями, что и в Да Жонэ. Шуаны просили, чтобы Гоша на ней не было, опасаясь его крайнего недоверия, – эта просьба была исполнена. Двадцатого апреля (1 флореаля) депутаты подписали постановления, а шуаны – заявление, которым признавали Республику и покорялись ее законам. На следующий день Корматен совершил такой же торжественный въезд в Ренн, как Шаретт – в Нант. Усердие, с которым он хлопотал, важность, которую он напускал на себя, привели к тому, что на него смотрели как на главу бретонских роялистов. Ему приписывалось всё: и подвиги неизвестных шуанов, тайно рыскавших по Бретани, и давно желанный мир. Он наконец удостоился желаемого триумфа. Жители города ему радовались, женщины ласкали его, он получил значительную сумму ассигнациями – словом, пользовался всеми выгодами и почестями, точно он и вел всю войну.
Между тем Корматен не для того приехал в Бретань, чтобы играть эту странную роль. Он более не смел писать Пюизе; он не решался выезжать из Ренна из опасения, чтобы недовольные миром не расстреляли его. Главные вожди вернулись к своим отрядам и написали Пюизе, что их обманули, но если он приедет, при первом сигнале они поднимутся и полетят к нему навстречу.
Несколько дней спустя Стоффле тоже подписал мир в Сен-Флоране, на тех же условиях.
Пока обе Вандеи и Бретань покорялись, Шаретт наконец получил первое письмо от регента; оно было помечено 1 февраля. Граф Прованский называл его вторым основателем монархии, выражал свою признательность, свое удивление, желал присоединиться к нему и назначить его своим наместником. Эти лестные заявления немного опоздали. Однако Шаретт, глубоко тронутый ими, немедленно ответил регенту, что письмо, которым он его почтил, наполняет его душу восторгом; что его верность и преданность всегда останутся неизменными; что одна только необходимость заставила его сдаться, но покорность его – лишь кажущаяся, и когда игра наладится лучше, он опять возьмется за оружие и будет готов умереть перед глазами своего государя ради столь святого дела.
Так совершилось первое примирение восставших провинций. Как угадал Гош, оно было только кажущимся; но, как он тоже предчувствовал, это примирение можно было превратить в гибельное для вандейских вождей, приучив край к спокойствию и обратив к другим занятиям воинственный пыл, воодушевлявший людей. Как ни уверяли в противном Шаретт регента, а шуаны – Пюизе, всякий пыл должен был погаснуть в душах после нескольких месяцев спокойствия.
Представители и республиканские генералы с величайшей добросовестностью наблюдали за точным исполнением заключенных условий. Бесполезно, конечно, доказывать нелепость распущенного тогда слуха, будто подписанные договоры заключали в себе секретные статьи с обязательством посадить на престол Людовика XVII. Как будто депутаты могли быть настолько сумасшедшими, чтобы принять подобные обязательства! Как будто возможно, чтобы захотели пожертвовать горстке партизан Республикой, обороняющейся против всей Европы! Впрочем, ни один из вождей в письмах к принцам и различным роялистским агентам никогда не смел утверждать подобной нелепости. Шаретт, впоследствии отданный под суд за нарушение заключенных с ним условий, тоже не посмел выставить в свою пользу такого важного смягчающего обстоятельства, каковым было бы несоблюдение секретной статьи. Пюизе в своих записках называет этот слух вымыслом и глупостью, и мы бы даже не упомянули здесь об этой выдумке, если бы она не приводилась во множестве записок.
Разоружение западного края стало не единственным результатом этого мира. Совпадая с миром, заключенным с Пруссией, Голландией и Тосканой, и с намерениями, заявляемыми несколькими другими государствами, оно имело еще ту выгоду, что произвело очень сильное нравственное воздействие. Республика была признана одновременно внешними и внутренними врагами, коалицией и самой роялистской партией.
Решительными врагами Франции оставались только Австрия и Англия. Россия, по своей отдаленности, не была опасна. Германская империя была готова распасться от несогласий и не могла продолжать войны; Пьемонт был истощен; Испания, не разделяя химерических надежд роялистских интриганов, вздыхала о мире; гнев неаполитанского двора был столь же бессилен, сколь и смешон. Питт, невзирая на неслыханные победы Французской республики, несмотря на кампанию, не имеющую себе подобной в летописях войны, не колебался; твердым умом своим он понял, что все эти победы, гибельные для континентальных держав, нисколько не вредят Англии. Она приобрела на морях несомненное превосходство: она господствовала на Океане и в Средиземном море, она захватила половину голландских флотов, заставляла испанский флот выбиваться из сил против французского, она старалась завладеть французскими колониями, собиралась занять все колонии голландские и навсегда утвердить свою власть в Индии. Ей для этого нужно было только, чтобы еще некоторое время продолжались война и политические интриги континентальных держав. Следовательно, для Англии было весьма важно раздувать вражду против Франции, оказывая помощь Австрии, пробуждая слабеющее рвение Испании, готовя новые беспорядки в южных провинциях Франции. Тем хуже для воюющих держав, если они будут побиты в новой кампании. Если же, напротив, державы одержат победу, то она возвратит Австрии Нидерланды, которые всего более боялась видеть в руках Франции. Таковы были убийственные для других, но глубокие расчеты английского премьер-министра.
Несмотря на потери, которые понесла Англия то в виде отбираемых на море судов, то вследствие поражений герцога Йоркского, то по причине громадных издержек, сделанных ею, чтобы снабдить деньгами Пруссию и Пьемонт, она еще обладала большими средствами, нежели воображали англичане и сам Питт. Она, правда, горько жаловалась на множество захватов, на голод и дороговизну. Английские торговые суда более других подвергались опасности попасть в руки корсаров, потому что одни продолжали ходить по всем морям. Страхование, в то время превратившееся в крупную отрасль спекуляции, делало их отважными, и это-то доставляло такое преимущество французским корсарам.
Что касается голода, то это было общее бедствие всей Европы. Громадное количество продуктов, потребляемое армиями, множество рук, отнятых от земледелия, беспорядки в Польше – вот причины почти полного неурожая и повсеместного голода. Притом поставки в Англию Балтийским морем сделались почти невозможными с тех пор, как французы завладели Голландией. Европе пришлось запасаться хлебом в Новом Свете; в настоящее время она жила излишком продуктов девственных земель, только что вспаханных американцами. Но транспорт обходился дорого, и цена хлеба в Англии достигла непомерной высоты. Не менее высоки были цены на мясо. Не получали более шерсть из Испании, с тех пор как французы заняли бискайские порты, так что грозил перерыв в производстве сукна. Таким образом, вырабатывая задатки будущего величия, Англия жестоко страдала в настоящем. Рабочие бунтовали во всех больших городах, народ настоятельно требовал мира, в парламент приходили петиции с тысячами подписей, умоляющие о прекращении этой бедственной войны. Ирландия, взволнованная отнятием у нее некоторых льгот, собиралась прибавить еще новые осложнения к заботам, которыми правительство было завалено.
