При всех этих тяжелых обстоятельствах Питт все-таки видел надобность и возможность продолжать войну. Во-первых, война льстила страстям двора, даже самого английского народа, неистощимую ненависть которого к Франции всегда можно было разжечь и среди самых жестоких страданий. Потом, несмотря на убытки торговли, Питт видел, что эта торговля за последние два года обогатилась исключительно благодаря использованию рынков Индии и Америки. Он убедился, что экспортная торговля усилилась с начала войны, и мог уже провидеть будущее нации. В займах Питт находил средство, перспективы которого изумляли его самого. Кредит не уменьшался. Завоевание Голландии мало на него повлияло, так как было предусмотрено и уже переведено громадное количество капиталов из Амстердама в Лондон: голландская торговля, хоть и настроенная патриотически, однако не доверяла событиям и заранее позаботилась о безопасности своих богатств, переводя их в Англию. Питт только лишь заговорил о новом займе, и, несмотря на войну, предложения посыпались. Опыт доказал впоследствии, что война, воспрещая торговые спекуляции и дозволяя только спекуляции фондами, облегчает займы, а не затрудняет их. Так тем более должно быть в стране, которая не имеет границ и для которой, следовательно, война не может быть вопросом существования, а только торговли и сбыта.
Поэтому Питт решил, пользуясь громадными капиталами своей страны, дать денег Австрии, увеличить флот, преобразовать сухопутную армию, чтобы послать ее в Индию и Америку, и выдать французским эмигрантам значительные пособия. Он заключил с Австрией договор наподобие того, который был заключен ею в прошедшем году с Пруссией. Австрия обладала солдатами и обещала держать в состоянии готовности по меньшей мере 200 тысяч человек, но у нее имелся недостаток в деньгах; она не могла более открыть заем ни в Швейцарии, ни во Франкфурте, ни в Голландии. Англия могла помочь ей не деньгами, а поручиться за нее, гарантируя заем, который она собиралась открыть в Лондоне.
Гарантировать долги такой державы, как Австрия, значило почти взять на себя обязательства уплатить их, но операцию в этой форме легче было оправдать перед парламентом. Заем открывался в 4 600 000 фунтов стерлингов под 5 %. Питт в то же время сам открыл на счет Англии заем в 18 миллионов, под 4 %. Финансисты согласились на это крайне неохотно и, так как австрийский заем получил гарантии английского правительства и притом давал одним процентом больше, потребовали, чтобы им выдавали две трети взноса билетами английского займа, а одну треть – билетами австрийского займа.
Питт, обеспечив таким образом содействие Австрии, старался разжечь усердие Испании, но нашел его окончательно угасшим. Он принял на свое содержание полки эмигрантов, составленные принцем Конде, и сказал Пюизе, что примирение Вандеи уменьшило доверие к мятежным провинциям, и поэтому он даст Пюизе эскадру, военные припасы для армии и эмигрантские полки, но не даст английских солдат; если же то, что пишут из Бретани, окажется правдой, роялисты не изменят своих мыслей и экспедиция удастся, тогда он постарается превратить успех в окончательный, послав туда армию. Наконец Питт решил увеличить английский флот с 80 до 100 тысяч человек. Для этого он придумал нечто вроде сборов: каждое торговое судно обязывалось отдать по одному матросу из семи; это был как бы долг, взимавшийся с торговли за покровительство, которым она пользовалась у военного флота. Земледелие и промышленность тоже многим были обязаны флоту, поэтому каждый приход тоже должен был дать по одному матросу.
Английские суда по конструкции своей были гораздо хуже французских; но громадное численное превосходство, отличные экипажи и искусство морских офицеров не допускали даже мысли о соперничестве.
Вооруженный всеми этими средствами, Питт предстал перед парламентом. Оппозиция в этом году увеличилась приблизительно на двадцать человек. Сторонники мира и Французской революции были оживленнее, чем когда-либо, и могли выступить против премьер-министра с серьезными доводами. Выражения, в которых Питт заставил говорить корону и говорил сам, отличались чрезвычайной ловкостью. Он признал, что Франция одержала неслыханные победы; но эти победы, сказал он, не только не должны лишить бодрости ее врагов, а напротив, внушить большое упорство и постоянство. Именно Англию Франция преследует вечно, стремится уничтожить ее конституцию, ее благоденствие; не будет ни разумно, ни благородно уступить столь опасной ненависти. Особенно в настоящую минуту, заметил он, было бы бедственной слабостью сложить оружие. Франция, имея уже только двух противников – Австрию и Германскую империю, – разобьет их вконец; тогда, следуя своей вековой ненависти, она ринется на Англию, которая, оставшись одна, должна будет выдержать страшный натиск. Поэтому надлежит воспользоваться моментом, когда несколько держав еще продолжают борьбу, чтобы общими силами напасть на общего врага, заставить Францию возвратиться в свои прежние границы, отнять у нее Голландию и Нидерланды, запереть в ее границах и ее армии, и ее торговлю, и ее пагубные принципы.
Притом нужно еще только усилие, одно усилие, чтобы подавить ее. Франция победила, это правда. Но как? Истощая последние свои силы, применяя варварские средства, которые перестали действовать вследствие своей крайней насильственное™. Максимум, реквизиции, ассигнации, террор – все эти инструменты сломались прямо в руках правителей Франции. Все эти правители сами погибли за то, что решили победить такой ценой.
К тому же, даже если не брать в расчет эти соображения, внушаемые честью, заботой о своей безопасности, здравой политикой, то мир все-таки невозможен. Французские демагоги откажутся от него с той лютой гордостью, которую они выказывали, еще не одержав побед. Да и с кем вести переговоры? Где искать правительство в этой путанице кровавых интриг фракций, одна другую толкающих к власти и так же скоро исчезающих? Как надеяться на прочные условия, имея дело с такими мимолетными хранителями всегда кем-нибудь да оспариваемой власти?
Следовательно, вступать в переговоры неблагородно, неразумно, невозможно. Англия еще обладает громадными средствами, чтобы продолжать эту войну, справедливую и необходимую. Так Питт назвал войну с самого начала и всячески старался сохранить это название. Очевидно, что в числе этих парламентских доводов он не мог привести своих настоящих побуждений – не мог сказать, какими макиавеллистскими путями намерен вести Англию к высшему могуществу: в таком честолюбии никто не признается перед лицом мира.
Оппозиция возражала победоносно. «В прошедшую сессию, – говорили Фокс и Шеридан, – у нас требовали всего одной кампании; у нас в руках уже были несколько крепостей, оставалось весной выступить из них, чтобы уничтожить неприятеля. Однако полюбуйтесь результатами! Французы завоевали Фландрию, Голландию, весь левый берег Рейна, кроме Майнца, часть Пьемонта, большую часть Каталонии, всю Наварру. Пусть поищут подобную кампанию в летописях Европы! Нам говорят, что они действительно взяли несколько крепостей: пусть-ка лучше укажут нам войну, в которой было взято столько крепостей в одну кампанию! Если французы одерживали такие победы, когда боролись против всей Европы, то чего можно ожидать от них, когда они будут иметь дело с одними только Австрией и Англией, потому что остальные державы или не в состоянии нас поддержать, или вступили в переговоры? Нам говорят, что французы истощены, что ассигнации – их единственное подспорье – потеряли всякую цену, что их нынешнее правительство уже не отличается прежней энергией. Но у американцев бумажные деньги потеряли до 90 % – однако они не проиграли дела. Это же правительство, когда оно было энергичным, называли варварским; ныне, когда оно стало гуманно и умеренно, его называют бессильным. Нам говорят о наших богатствах, о наших громадных капиталах, однако народ умирает с голоду, не может купить ни хлеба, ни мяса и требует мира в один голос. Эти чудесные богатства, создающиеся как бы волшебством, – действительны ли они? Создаются ли сокровища из бумаги? Под всеми этими финансовыми системами кроется какая-то страшная ошибка, какая-то ужасающая бездна, которая в свое время вдруг разверзнется.
