Один из зачинщиков, решившись говорить за всех, был впущен в залу с несколькими просителями. Остальные страшно шумели за дверями. «У нас мало хлеба, – объявил оратор, – мы готовы пожалеть обо всем, что сделали для Революции». Услышав эти слова, собрание, исполненное негодования, оборвало оратора, и множество депутатов поднялись, протестуя против таких неприличных речей. «Хлеба! Хлеба!» – кричали просители, колотя по перилам решетки, отделявшей их от собрания. Возмущенные такой дерзостью, депутаты потребовали, чтобы людей вывели. Однако кое-как опять водворилась тишина; оратор докончил свою речь, сказав в заключение, что народ будет кричать только «Да здравствует Республика!» до тех пор, пока его потребности будут удовлетворяться. Президент Тибодо с твердостью ответил на эту непочтительную речь и, не приглашая просителей присутствовать при заседании, отослал их к их занятиям. Комитет общественной безопасности, уже созвавший несколько секционных отрядов, велел очистить здание от толпы и разогнать ее.

Этот эпизод произвел на парижан сильное впечатление. Ежедневные угрозы якобинцев, рассеянных по секциям предместьев, их разжигающие афиши, в которых они объявляли о восстании не позже недели, если патриоты не будут освобождены и если Конституция 1793 года не будет снова введена в силу; их публичные сходки в кофейнях предместий; наконец, эта последняя попытка вызвать волнения – всё это изобличало намерение учинить новое 31 мая. Правая сторона – возвращенные жирондисты, термидорианцы – почувствовала опасность и стала помышлять о мерах к предотвращению нового покушения на национальное представительство. Сийес, сделавшийся членом Комитета общественного спасения, предложил комитетам объявить нечто вроде военного положения с целью заблаговременно предотвратить новые попытки насилия против Конвента. Этот проект закона объявлял крамольной всякую сходку, на которой предлагалось бы посягать на собственность – общественную или частную, восстановить монархию, низвергнуть Республику и Конституцию 1793 года, отправиться в Тампль или на Конвент и прочее, и прочее.

Всякий участвовавший в подобной сходке подлежал ссылке. Если после троекратного требования, заявленного городскими властями, сходка не расходилась, предписывалось применять против нее силу; все соседние секции, пока собирались полиция и войска, должны были послать на место свои отряды. Оскорбление, нанесенное народному представителю, наказывалось ссылкой, оскорбление с насилием – смертью. В Париже предлагалось оставить один только колокол, в павильоне Единства. Если толпа шла против Конвента, должны были немедленно ударить в набат. По этому сигналу все секции были обязаны тотчас же сойтись и идти на помощь национальному представительству. Если бы Конвент распустили или стеснили его свободу, всем членам, которым удалось бы уйти, предписывалось немедленно выехать из Парижа и отправиться в Шалон-на-Марне. Генералы должны были тотчас прислать им войск с границ, и новый конвент, образовавшийся в Шалоне, как единственный хранитель законной власти, должен был идти на Париж, освободить угнетенную часть национального представительства и наказать виновников покушения.

Комитеты с полной готовностью приняли этот проект. Сийесу поручили составить о нем доклад и как можно скорее представить его собранию. Революционеры, со своей стороны, почерпнув новую смелость в последнем волнении, считая голод необыкновенно удобным случаем, видя, что опасность, грозящая их партии, растет, а роковая минута для Бийо, Колло, Барера и Бадье приближается, волновались всё сильнее и всерьез думали устроить восстание. Электоральный клуб и народное общество Кенз-Вен недавно были распущены. Революционеры, лишенные этого убежища, рассеялись по секционным собраниям, сходившимся в декадные дни. Они занимали предместья Сент-Антуан и Сен-Марсо, кварталы Тампля и Сите. Они видались в кофейнях, находившихся в центре этих кварталов, задумывали восстания, но не имели ни признанного вождя, ни настоящего плана. Между ними было несколько серьезно скомпрометированных людей, прежних членов революционных комитетов или занимавших разные должности: эти люди имели большое влияние на народ, но ни один не пользовался решительным преимуществом перед другими; притом между собою они ладили плохо, а главное – не имели никаких сношений с Горой.

Прежние народные вожаки всегда держались либо Дантона, либо Робеспьера, словом – главных членов правительства, и служили им посредниками для передачи их воли черни. Но те и другие погибли. Новые предводители не были известны новым вождям Горы; общего между ними были только опасность и привязанность к одному делу. Притом депутаты-монтаньяры теперь во всех собраниях составляли меньшинство, беспрестанно обвинялись в заговорах с целью возвратить себе власть и вынуждены были каждый день оправдываться и уверять, что заговора не составляют. Обыкновенным результатом такого положения становится желание найти заговор, составленный другими, и отсутствие желания участвовать в нем самим. Так и монтаньяры постоянно твердили: «Народ восстанет, это необходимо!» – но не решались принять для этого решительные меры. Шли толки о неосторожных словах, которые будто бы Дюгем и Монто Луи-Мари-Бон произнесли в какой-то кофейне. И конечно, тот и другой были достаточно для этого необузданны и невоздержаны в своих речах. Повторялись также изречения Леонара Бурдона в секционном обществе улицы Вертбуа, и эти изречения, по всей вероятности, действительно принадлежали ему. Но никто из них не имел сношений с патриотами. Что же касается Бийо, Колло и Барера, более других заинтересованных в волнениях, они боялись участвовать в таковых, чтобы не ухудшить еще без того весьма опасного своего положения.

Итак, патриоты оставались совсем одни, без большого согласия. Они ходили одни к другим, носились со своими лозунгами по улицам и кварталам и извещали друг друга о том, что такая-то секция собирается подать петицию или попытаться поднять мятеж. В начале революции, когда партия только начинает свою деятельность, имеет своих вождей, когда успех и новизна увлекают за нею массы, когда она озадачивает своих противников отважными нападениями, тогда она еще может заменить согласие и порядок увлечением. Когда же партия приведена в оборонительное положение, лишена импульса, вполне известна своим противникам, она более всего нуждается в дисциплине. Но дисциплина, всегда трудно достигаемая, становится невозможной, когда исчезают влиятельные вожди. Именно таково было положение партии патриотов в конце марта; это уже не было собрание 14 июля, 5 и 6 октября, 10 августа или 31 мая, это было собрание нескольких закаленных в продолжительной борьбе людей, скомпрометированных, исполненных энергии и упорства, но скорее способных отчаянно сражаться, нежели победить.

Согласно старинному обычаю предпосылать всякому движению петицию, повелительную, но умеренного тона, секции Монтрейль и Кенз-Вен, помещающиеся в предместье Сент-Антуан, составили еще одну такую. Решено было подать петицию 21 марта (1 жерминаля): в тот самый день, когда комитеты собирались предложить чрезвычайный закон полиции, придуманный Сийесом. Кроме депутации, долженствовавшей подать петицию, в окрестности Тюильри заблаговременно устремилась толпа патриотов, там они составляли группы, кричавшие: «Да здравствует Конвент! Да здравствуют якобинцы! Долой аристократов!» Молодые люди с подвязанными волосами и черными воротниками тоже толпами высыпали из Пале-Рояля, разбиваясь на группы и крича, в свою очередь: «Да здравствует Конвент! Долой террор!»

Просители были допущены в залу заседаний; петиция была составлена в крайне умеренных выражениях. Просители напомнили о страданиях народа, но без горечи; опровергли обвинения, направленные против патриотов, не нападая на своих противников. Они только заметили, что эти обвинения доказывают забвение прежних заслуг патриотов и исключительного положения, в котором они находились; они признали, впрочем, что имелись излишества, но присовокупили, что партия, какая бы она ни была, всё же состоит из людей, а не из богов.