«Секции Монтрейль и Кенз-Вен, – сказали они, – поэтому не просят у вас общих мер, подобных ссылке или кровопролитию, против той или другой партии, что подобные меры смешивают простое заблуждение с преступлением; они видят во всех французах только братьев различного склада ума, но членов одной семьи.
Они просят вас употребить в дело средство, которое находится в ваших руках, – единственное, могущее прекратить политические бури: Конституцию 93 года. Введите в силу с нынешнего же дня эту народную конституцию, которую французы приняли и поклялись защищать. Она примирит все интересы, успокоит все умы и приведет вас к цели ваших трудов».
Это лукавое предложение заключало в себе всё, чего революционеры желали в настоящую минуту. Они полагали, что конституция, устранив Конвент, возвратит в законодательство, в исполнительную власть и в муниципальные администрации их вождей и их самих. Это была большая ошибка, но таковы были их надежды, и революционеры были уверены, что, не высказывая опасных желаний вроде освобождения задержанных патриотов или образования новой парижской коммуны, они достигнут исполнения всех своих требований вступлением в силу конституции. Если Конвент откажет, если не объяснится отчетливо и определенно, не назначит близкого срока, то сам этим признает, что не хочет вводить в силу Конституцию 93 года. Президент Тибодо дал весьма твердый ответ, закончив следующими словами, столь же строгими, сколько малолестными: «Конвент никогда не приписывал подаваемых ему коварных петиций искренним защитникам свободы, которых поставляло предместье Сент-Антуан».
Едва президент договорил, как депутат Шаль спешит взойти на кафедру и требует, чтобы Декларация прав была вывешена в зале, как того требует одна из статей Конституции. Тальен следует за ним.
– Я спрашиваю этих людей, – говорит он, – которые ныне являются такими усердными защитниками конституции, которые, по-видимому, присвоили себе лозунг секты, возникшей под конец Учредительного собрания, «Конституция и только конституция», – я спрашиваю их, не они ли заперли ее в ящик? – Рукоплескания с одной стороны, ропот и крики с другой прерывают Тальена; он продолжает среди шума: – Ничто не помешает мне высказать мое мнение, когда я нахожусь среди представителей народа. Мы все хотим конституции и твердого правительства, такого правительства, которое предписывает конституция. И пусть некоторые из нас не уверяют народ, будто есть в этом собрании депутаты, не желающие конституции. Надо сегодня же принять меры, чтобы не дать им клеветать на почтенное и безупречное большинство Конвента!
– Да! Да! – раздается со всех сторон.
– Эту конституцию, – продолжает Тальен, – за которой по их милости последовали не законы, долженствовавшие служить ей дополнением и сделать возможным применение ее, а революционное правительство, – эту конституцию надлежит вызвать к жизни. Но мы не будем настолько неосторожны, чтобы ввести ее в силу без органических законов, отдать ее, неполную и беззащитную, на произвол всех врагов Республики. Поэтому я требую, чтобы безотлагательно составили доклад о средствах привести конституцию в исполнение и постановили декретом, что не будет никакой паузы между нынешним и окончательным правительством.
Тальен сходит с кафедры, осыпаемый знаками одобрения депутатов, которых речь его вывела из затруднения. Необходимость создания органических законов была ловким предлогом, чтобы отложить обнародование конституции и дать возможность изменить ее. Это могло служить поводом к пересмотру, подобному тому, которому была подвергнута Конституция 91 года. Депутат Миоль, умеренный монтаньяр, одобрил совет Тальена и согласился, что не следует торопиться с исполнением конституции, но утверждал, что нет причины не обнародовать ее, поэтому предложил вырезать ее на мраморных плитах и выставить в публичных местах. Тибодо, ужасаясь при мысли придавать подобную гласность конституции, сочиненной в минуту демагогического бреда, уступает президентское кресло Клозелю и всходит на кафедру.
– Законодатели! – восклицает он. – Мы не должны уподобиться древним жрецам, которые говорили двояким языком – гласным и тайным. Надо иметь мужество говорить то, что мы думаем об этой конституции, и, принеси она мне смерть, как принесла в прошлом году тем, кто говорил против нее, – я буду говорить.
После долгого перерыва, вызванного рукоплесканиями, Тибодо смело доказывает, что было бы опасно обнародовать конституцию, которой конечно не знают люди, так усердно восхваляющие ее.
– Демократическая конституция, – говорит он – не такая, по которой народ сам отправляет все атрибуты власти…
– Нет! Нет! – кричит множество голосов.
– Это, – продолжает Тибодо, – такая конституция, по которой вследствие справедливого распределения власти народ пользуется свободою, равенством и спокойствием. А всего этого я не вижу в конституции, которая рядом с национальным представительством поставила бы коммуну, вечно захватывающую власть, или крамольников-якобинцев; которая не предоставила бы национальному представительству управление вооруженной силой в местах своих заседаний, стало быть, лишила бы его возможности защищать себя и отстаивать свое достоинство; которая дала бы небольшой части народа право учинять восстания и выворачивать государство вверх дном. Тщетно говорят нам, что органические законы исправят эти недостатки. Простой закон может быть изменен законодательством, а положения такой важности, как те, которые будут заключаться в этих органических законах, должны быть незыблемы, как сама конституция. Притом органические законы сочиняются не в две недели, даже не в месяц, а пока я требую, чтобы конституции не была придана гласность, чтобы власть правительства была значительно усилена и, в случае надобности, были даны новые права Комитету общественного блага.
Тибодо сходит с кафедры среди рукоплесканий, выражающих уважение к смелости его заявления. Тотчас за тем предлагается закрыть прения; президент объявляет голосование по этому вопросу, и собрание почти всё встает, решая его утвердительно. Раздраженные монтаньяры утверждают, что не расслышали слов президента, не знают, что было предложено, – их не слушают. Лежандр требует снаряжения комиссии из одиннадцати человек, которая занялась бы изготовлением органических законов, долженствующих дополнить конституцию. Эта мысль принимается немедленно. Комитеты объявляют, что желают войти с важным докладом, и Сийес всходит на кафедру, чтобы прочесть свой проект чрезвычайного закона для полиции.
Пока все эти сцены разыгрывались в собрании, на улицах было крайне неспокойно. Патриоты из предместьев, не допущенные в залу, разбрелись по площади Карусель и Тюильрийскому саду. Некоторые, сойдя с трибун, рассказывали остальным обо всём, что происходило в зале, но рассказывали неверно, говорили, что просители подверглись поруганиям. Беспорядок вследствие этого только усилился. Одни побежали в предместья с известием, что их депутация в опасности; другие пошли по аллеям сада, толкая перед собой встречающихся им молодых людей; троих даже схватили и бросили в пруд. При виде таких беспорядков Комитет общественной безопасности велел барабанным боем созвать отряды ближайших секций.
Между тем опасность становится серьезной; требуется время, чтобы созвать и собрать секции. Комитет окружен толпой молодых людей, вооруженных тростями и готовых ринуться на патриотов, еще не встречавших сопротивления. Комитет принимает предлагаемую ими помощь и разрешает им восстановить порядок в саду. Они бросаются на группы, кричащие «Да здравствуют якобинцы!», разгоняют их после довольно продолжительной схватки и часть даже оттесняют к дворцу. Некоторые патриоты возвращаются на трибуны и вызывают в них некоторое смятение своим поспешным появлением.
В это самое время Сийес заканчивает свой доклад. Многие голоса требуют отсрочки; Гора кричит: «Это кровавый закон! Это военное положение! Конвент хотят удалить из Парижа!» К этим крикам примешивается шум, причиненный бежавшими из сада. Происходит страшное волнение. «Роялисты режут патриотов!» – кричит кто-то. За дверями слышен шум. Президент надевает шляпу. Значительное большинство собрания говорит, что опасность, предвиденная Сийесом, наступила и надо немедленно утвердить предложенный им закон. Начинается голосование, и закон немедленно принимается громадным большинством при шумных рукоплесканиях. Члены крайней левой стороны отказываются принять участие в этом голосовании. Наконец восстанавливается некоторое спокойствие и появляется возможность хоть отчасти расслышать слова ораторов.
