Но пока обсуждались эти злополучные вопросы, беспрестанно приходилось отвлекаться от них на еще более неотложные заботы – о продовольствовании Парижа, которому совсем нечего становилось есть. Была середина марта. Отмена максимума еще не успела оживить торговлю, хлеб не подвозили. Множество депутатов, разосланных по окрестностям Парижа, требовали зерно на реквизицию, но их распоряжения не исполнялись. Хотя реквизиции еще оставались в силе для прокорма больших общин с уплатой по рыночным ценам, поселяне настаивали, что они отменены, и решительно не подчинялись. Но это было еще не главное препятствие: реки и каналы совсем замерзли, так что не могла пройти ни одна барка. Дороги, покрытые льдом, стали непроходимы: чтобы сделать извоз возможным, следовало посыпать их песком на двадцать лье кругом столицы. Возы расхищались голодным народом, который еще больше раззадоривали якобинцы.
В то время как уменьшался подвоз, потребление увеличивалось, как всегда бывает в подобных случаях. Из страха остаться без пищи каждый старался запастись на несколько дней. Хлеб опять начали выдавать по билетам, но потребности заявлялись преувеличенные. Чтобы задобрить своих молочниц, прачек или крестьян, приносивших из деревень овощи и домашнюю птицу, жители Парижа давали им хлеб, который те предпочитали деньгам. Булочники продавали тесто деревенским жителям, так что с 1500 кулей муки потребление увеличилось до 1900. Вследствие отмены максимума все цены неимоверно поднялись. Чтобы несколько сбить их, правительство дало колбасникам, мелочным лавочникам и торговцам известное количество провизии и товаров, для продажи дешевле. Но торговцы поступали недобросовестно и продавали дороже, чем полагалось по уговору.
Комитеты каждый день проводили в величайшей тревоге, ожидая, наберутся ли необходимые 1900 кулей муки. Буасси д’Англа, которому была вверена эта часть снабжения, беспрестанно являлся с новыми докладами, чтобы только успокоить общественность и постараться внушить людям уверенность, которой само правительство не ощущало. В этом положении, конечно, не было конца перебранкам. Каждый предлагал как спасительное средство исполнение желаний своей партии и требовал мер, нередко совершенно чуждых печальному предмету прений. Партии всегда выбирают именно такие минуты для борьбы и для того, чтобы настоять на своем.
Доклад о Бийо-Варенне, Колло д’Эрбуа, Барере и Бадье был наконец представлен собранию, с нетерпением ожидавшему его. Комиссия двадцати одного пришла к заключению, что суд неизбежен, и требовала предварительного ареста, о котором и последовало немедленное решение громадным большинством голосов. Декретом было положено выслушать четырех обвиняемых и затем открыть торжественные прения по предложению о предании их трибуналу. Едва состоялось это постановление, как возобновили предложение о разрешении возвратиться на свои места в Конвент изгнанным депутатам, которые два месяца перед тем были избавлены от преследований, но с запретом появляться в Конвенте. Сийес, молчавший пять лет, притаившийся среди своих коллег с первых же месяцев Учредительного собрания, чтобы заставить забыть о своей известности и талантах, пощаженный диктатурой как человек нелюдимый, неспособный к заговорам и неопасный, лишь бы только не говорил и не писал, – Сийес в первый раз вышел из добровольного ничтожества и объявил, что так как, кажется, опять наступает царство закона, то он опять начнет говорить. Но до тех пор, пока не заглажено оскорбление, нанесенное национальному представительству, это царство еще не вполне настало.
– Вся ваша история, – сказал Конвенту Сийес, – распадается на две эпохи: с 21 сентября, дня вашего открытия, до 31 мая – устрашение Конвента заблуждающимся народом; с 31 мая до нынешнего дня – угнетение народа тираническим Конвентом. С нынешнего же дня, вернув своих товарищей, вы докажете, что снова свободны. Подобная мера не подлежит даже прениям: она сама собою разумеется.
Монтаньяры были возмущены таким взглядом на вещи.
– Значит всё, что вы сделали, – ничто! – воскликнул Камбон. – Эти громадные труды, это множество законов, все эти декреты, на которых основано настоящее правительство, – ничто! И спасение Франции, совершенное вашим мужеством и вашими усилиями, – тоже ничто!
Сийес возразил, что его не так поняли. Как бы то ни было, депутатов, уцелевших после казней, решено было возвратить в собрание. Итак, славные изгнанники Инар, Анри Ларивьер, Луве, Ларевельер-Лепо, Понтекулан возвратились среди громких рукоплесканий.
«Зачем, – воскликнул Шенье[21], – зачем не нашлось такой глубокой пещеры, где могли бы спастись от палачей красноречие Верньо и гений Кондорсе!
Монтаньяры негодовали. Несколько термидорианцев, испуганных возвращением в собрание вождей партии, когда-то оказавшей революционной системе такое опасное сопротивление, даже вернулись в состав Горы: Тюрио, враг Робеспьера, каким-то чудом избегнувший участи Филиппо; Лесаж-Сено, умная голова, но заклятый враг всего противодействующего Революции; наконец сам Лекуэнтр, этот упорный противник Бийо, Колло и Барера, объявленный клеветником пять месяцев назад, – все они пересели опять на левую сторону.
– Вы не знаете, что делаете, – сказал Тюрио своим товарищам, – эти люди никогда вам не простят.
Лекуэнтр предложил провести различие:
– Верните изгнанных депутатов, но рассмотрите, кто из них поднимал оружие против отечества и настраивал департаменты, и не призывайте их опять в свою среду.
Но дело было в том, что этим занимались все. Луве сознался в этом не колеблясь и предложил объявить, что департаменты, поднявшиеся в июне 1793 года, заслужили признательность отечества. Тут уж и Тальен вскочил, ужасаясь смелости жирондистов, и отверг оба предложения, которые и были оставлены без внимания.
Возрастающий голод заставил наконец принять меру, которая откладывалась уже несколько дней, потому что должна была довести раздражение до крайней степени: пришлось посадить жителей Парижа на порции. Буасси д’Англа явился в собрание 16 марта (25 вантоза) и предложил, во избежание лишних трат и в видах обеспечения каждому достаточного количества пищи, выдавать отныне не больше одного фунта хлеба на человека, по билетам, как до сих пор. С этим условием он ручался, что столица не останется без хлеба вовсе. Монтаньяр Ромм предложил рабочим положить по полтора фунта на человека, на том основании, что высшие классы имеют средства доставать мясо, овощи или рис, тогда как простой народ едва в состоянии покупать один хлеб. Это предложение было принято, и термидорианцы пожалели, что сами не догадались его внести, чтобы снискать признательность народа и отвлечь его от Горы.
Этот декрет вызвал страшное брожение в народных кварталах. Революционеры постарались еще более усилить его и с этих пор называли Буасси д5 Англ а не иначе как Буасси-Голод. Восемнадцатого марта (27 вантоза), когда декрет в первый раз был приведен в исполнение, сильное смятение поднялось в предместьях Сент-Антуан и Сен-Марсо. На 636 тысячи жителей столицы было роздано 1897 кулей муки; из них 324 тысячи получили по полфунта положенной прибавки. Но населению предместий казалось так ново и странно получать хлеб порциями, что оно возроптало. Несколько женщин, постоянных посетительниц народных собраний, всегда готовых на любые беспорядки, столпились в секции Обсерватории. К ним присоединились обычные секционные агитаторы. Они хотели отправиться в Конвент с петицией, но для этого нужно было собрание всей секции, собрания же эти разрешались теперь только по декадным дням.
Несмотря на это, толпа окружила комитет и с угрозами потребовала ключей от залы заседаний, а когда комитет отказался, то потребовала, чтобы он отрядил одного из своих членов проводить людей в Конвент. На это комитет согласился и послал одного из своих депутатов, чтобы придать движению некоторую легальность и не допустить беспорядков. То же самое и в то же время происходило в секции Филистер. Там собралась толпа, которая примкнула к первой. Обе слились и вместе отправились в Конвент.
