Тайно собирались революционные комитеты, готовые подняться по первому знаку, сменить власти и назначить другие. Провинция Фрисландия, штаты которой были уже собраны, осмелилась прямо заявить о своем намерении отказаться от штатгальтера. Граждане Амстердама подали властям своей провинции петицию о готовности противиться всяким приготовлениям к обороне и о намерении ни за что не допустить прорыва плотин. В этом отчаянном положении штатгальтер решил вступить в переговоры и послал в главную квартиру Пишегрю гонцов просить перемирия и предлагать, в виде условий мира, нейтралитет и вознаграждение за военные издержки. Французский генерал и бывшие при нем депутаты на перемирие не согласились, а предложения о заключении мира тотчас сообщили Комитету общественного спасения.
Уже и Испания, которой угрожали Дюгомье, спускаясь с Пиренеев, и Монсо, занявший Гипускоа и приближавшийся к Памплоне, предлагала соглашение. Депутаты, посланные в Вандею для исследования вопроса о возможности примирения этого края, ответили утвердительно и просили у Конвента декрета об амнистии. Как бы ни было скрытно правительство, такого рода переговоры всегда становятся известны даже при несменяемых министрах, облеченных неограниченной властью, как же остаться им в тайне при комитетах, обновляемых по четвертям каждый месяц? В обществе знали, что Голландия и Испания делают такие предложения; присовокупляли, что и Пруссия, отрезвев и признав свою ошибку, изъявляет желание вступить в переговоры; из всех европейских газет знали, что на Регенсбургском сейме несколько германских государств, наскучив войной, мало их касавшейся, просят об открытии переговоров.
Таким образом, всё располагало к миру, и умы, перейдя от идеи революционного террора к пощаде и милосердию, теперь переходили от воинственного настроения к мысли об общем примирении с Европой. Жадно ловили малейшие обстоятельства, чтобы строить на них догадки. С 9 термидора участь несчастных детей Людовика XVI, которые, лишившись близких и разлученные друг с другом, всё еще томились в Тампле, несколько улучшилась. Башмачник Симон, сторож маленького принца, погиб, будучи сообщником Робеспьера. Его место заняли три сторожа, которые дежурили по очереди и обращались с ребенком человечнее. Из этих перемен, происшедших в Тампле, выводились обширные заключения. Ожидаемый проект о способах изъятия ассигнаций из обращения тоже подавал повод к различным соображениям.
Роялисты, которые уже начинали показываться открыто и число которых увеличивалось толпой не имеющих твердых убеждений людей, всегда покидающих слабеющую партию, не без злорадства говорили, что скоро будет заключен мир. Они уже не могли сказать республиканцам: «Ваши армии будут побиты!» – так как слишком часто повторяли это безуспешно; но они говорили им: «Ваши армии будут остановлены среди побед; мир подписан, и вы не получите Рейна; условием мира будет водворение Людовика XVII на престоле, возвращение эмигрантов, уничтожение ассигнаций, возвращение национальных имуществ прежним владельцам».
Понятно, до какой степени подобные слухи должны были раздражать патриотов. Испуганные уже начатыми против них преследованиями, они с отчаянием видели, что цель, которой они с таким упорством добивались, может ускользнуть он них по милости правительства. «К чему назначаете вы молодого Капета? – спрашивали они. – Что вы делаете с ассигнациями? Неужели нашими армиями пролито столько крови только для того, чтобы их остановили среди побед? Неужели они не смогут дать своему отечеству линию Рейна и Альп! Европа хотела раздела Франции, справедливым возмездием со стороны победоносной Франции будет удержать завоеванные ею области. А что сделают с Вандеей? Неужели простят бунтовщиков, когда жертвуют патриотами?!»
Понятно, как все эти поводы к раздору в соединении с доставляемыми иностранной политикой, должны были волновать умы. Комитет общественного спасения, теснимый обеими партиями, счел своим долгом объясниться. Он два раза заявил – первый раз через Карно, другой – через Мерлена из Дуэ, – что армиям отдан приказ продолжать победы и внимать мирным предложениям не иначе как находясь уже в неприятельских столицах.
Действительно, предложения Голландии казались комитету слишком запоздалыми, и он не счел нужным вступить в переговоры, когда французские войска были готовы завладеть страной. Уничтожить могущество штатгальтера, восстановить республику – это казалось комитету задачей, достойной Французской республики. Правда, все колонии Голландии и даже часть ее флота могли сделаться добычей англичан, но требовалось предпочесть политические соображения. Франция не могла не низвергнуть штатгальтерства, завоевание Голландии прибавило бы много обаяния ее победам и еще больше испугало бы Европу, а главное – успокоило бы французских патриотов.
Итак, Пишегрю получил предписание не останавливаться ни перед чем. Пруссия и Германская империя еще не делали предложений, так что им отвечать не приходилось. Что касается Испании, которая обещала признать Республику и заплатить ей вознаграждение с условием, чтобы она отвела Людовику XVII маленькое государство где-нибудь около Пиренеев, то ее предложение было встречено с презрением и негодованием. Для Вандеи предусмотрели амнистию: декрет гласил, что все мятежники, которые в месячный срок сложат оружие, не будут преследоваться за принятое ими до того участие в восстании.
Генерал Канкло, смененный за умеренность, был вновь поставлен во главе так называемой Западной армии, в зону действия которой входила и Вандея. Молодой Гош, уже командовавший Брестской армией, сверх того сделался еще начальником Шербурской. Никто не был способнее двух этих генералов замирить край своей рассудительностью, соединенной с энергией.
Пишегрю, получив предписание продолжать начатый поход, ждал, чтобы Ваал окончательно стал. Французская армия расположилась вдоль реки близ Миллингена и Нимвегена и занимала весь остров Боммель. Вальмоден, видя, что Пишегрю оставил близ этого острова лишь несколько аванпостов на правом берегу, сдвинул их и начал наступательное движение. Он предлагал принцу Оранскому присоединиться, чтобы образовать серьезную силу, способную остановить неприятеля, которого линия рек задержать уже не могла. Но принц Оранский, чтобы ничем не открыть дороги на Амстердам, не соглашался двигаться из Горкума. Тогда Вальмоден решил один стать на линии отступления.
Пока республиканцы с величайшим нетерпением ждали возможности перейти Ваал по льду, крепость Граве, защищаемая с геройским мужеством, сдалась, обращенная почти в груду пепла. Это была главная из крепостей, принадлежавших голландцам за рекой Маас, и единственная, так долго продержавшаяся против французского оружия. Французы вступили в нее 29 декабря (9 нивоза).
Наконец 8 января 1795 года (19 нивоза) лед на Ваале остановился. Дивизия Суама перешла его около Боммеля; бригада Девентера – около Тила. Десятого числа правое крыло перешло реку над Нимвегеном, и Макдональд, опираясь на это крыло, переправился под самым Нимвегеном. Перед таким общим движением армия Вальмодена отступила. Одна битва могла ее спасти, но при разногласиях и унынии, царствовавших между союзниками, эта битва могла кончиться разгромом.
Вальмоден двинулся к линии Исселя с целью дойти до Ганновера сухим путем. Согласно задуманному им плану отступления, он, стало быть, предоставил французам две провинции: Утрехт и Гельдерн.
Принц Оранский остался близ моря, то есть в окрестностях Горкума. Потеряв всякую надежду, он бросил армию, явился на собрание штатов в Гааге, объявил, что испробовал всё, что было в его власти для защиты страны, и что больше ничего не остается. Он посоветовал представителям народа не сопротивляться дальше победителям, чтобы не быть причиной еще больших бедствий, а сам немедленно отплыл в Англию.
С этой минуты победителям оставалось только потоком разлиться по всей Голландии. Семнадцатого января (28 нивоза) бригада Суама вступила в Утрехт, а генерал Вандам – в Арнем. Голландские штаты решили более не противиться французам и послать комиссаров отворять крепости, которые французы сочтут нужным занять для своей безопасности. Образовавшиеся до того тайные комитеты со всех сторон заявляли о своем существовании, изгоняли власти и назначали новые. Французов принимали с распростертыми объятиями, как освободителей; им носили провизию и одежду, которой у них почти не было.
