Табурет Джон поставил по другую сторону импровизированного стола, таким образом, гость и хозяин уселись друг против друга.

Напиток, сваренный заключёнными, оказался не только ароматным, но и приятным на вкус. К тому же он бодрил не хуже настоящего кофе. После первой чашки в груди появилось ощущение тепла, вторая вызвала несильное возбуждение и развеселила, точно кружка хорошего сидра.

Шерлок вспомнил и назвал Клею латинское наименование растения, из которого этот напиток приготовлялся.

— Я читал о нём, — заметил он. — Но вот пробую его впервые. Отличная штука!

Они разговорились. У Джона были настоящие светские манеры, совершенно не испорченные шестью годами каторги. Речь его отличалась простотой и лёгкостью, он умел и любил шутить, легко переходил от одной темы к другой.

А тем для разговора у них нашлось много, и собеседники почти сразу обнаружили, что многое воспринимают почти одинаково. Оба были скептиками, и хотя у Джона Клея скепсис временами переходил в цинизм, Шерлок прекрасно видел напускную суть этого цинизма, проистекавшего от юношеского апломба, а не от настоящей духовной пустоты.

Джону почти сравнялось тридцать лет, однако в его характере оставалось ещё немало мальчишеского, порывистого, он был настоящим холериком, хотя тщательно это скрывал. Не последней его чертой было честолюбие, и Шерлоку, который сам был честолюбив и знал это за собою, легко было понять и извинить этот грех в новом знакомом.

Оба заметили и ещё одну общую в них черту: тот и другой были по-настоящему впечатлительны, и эта впечатлительность всегда мешала Шерлоку быть до конца аскетом, а Джону до конца эпикурейцем. Первый слишком любил радоваться, второй слишком умел страдать.

Разговор их касался то музыки, то литературы, то философии, причём они даже не замечали, как легко переходят от одного к другому, зато каждый радовался, понимая, что его собеседник знает в любом из этих вопросов столько же или почти столько же, сколько он сам.

Всматриваясь в умное, тонкое лицо Джона, Холмс искал в нём явных неизгладимых следов порока и не находил их.

«Так что же его сделало преступником? Что вообще делает человека преступником? Опустошённость? В нём незаметно. Обида, бунт против общества? Да, возможно. Гордый отщепенец, вор-виртуоз, артист своего порочного ремесла. Он грабил только богатых, очень богатых, тех, кто из-за его «набегов» уж точно не умирал с голоду. Всё это великолепно, но как притянуть ко всему этому убийство? Ведь одного из ограбленных он убил. И никуда от этого не денешься!».

Все эти мысли вертелись у Шерлока в голове, но он гнал их прочь. Ему нравилось общество Клея, и он почти не упрекал себя в этом.

Они расстались заполночь. После одиннадцати хождение по лагерю было запрещено, и Шерлоку пришлось выйти из хижины Джона потихоньку, когда шагавший вдоль изгороди часовой удалился к другому концу своего участка.

Пробираясь между хижин, мистер Холмс с озорным удовлетворением думал о нарушенном порядке и одураченном караульном. Приключение внесло разнообразие в застойную жизнь каторжника. Кроме того, он понимал, что скорее всего обрёл здесь, на каторге, доброго приятеля, с которым теперь сможет общаться, и это сильно изменит его жизнь.

Войдя в свою лачужку и растянувшись на лежанке, Шерлок задумался. Он понимал, что нужно уснуть, что вскоре предстоит подъём и долгий день изнурительной работы, но ему не спалось. Джон Клей не выходил у него из головы. И вновь назойливо звучали его слова: «Этот дом будет моим до самой смерти».

«Всё же было бы легче, если бы не я его поймал! — вдруг подумал Холмс и едва не рассмеялся вслух над этой мыслью. — Вот ведь нашёл, в чём себя упрекать. Ну, и чем утешиться? Тем, что я выполнял свой долг? Ну да, выполнял. И, получается, оборвал жизнь человека, которому было тогда двадцать четыре года. Похоже, что хорошего человека. Стоп! Что значит, хорошего? Где та тончайшая грань человеческого сознания, в которой преломляется прямой луч света, и начинается искривление, порождающее подлость? Почему вообще психология не может стать точной наукой? Да потому, что движения человеческой души не поддаются настоящему изучению, их нельзя систематизировать, нельзя подвести под них никакой, даже самой сложной, схемы. А если так, то, стало быть, и криминалистике не быть точной наукой, ибо, куда же ей без психологии? Фемида слепа и не прозреет. Но сколько же ударов она нанесла вслепую? Сколько жизней разрушила, не думая, что иные из них ещё можно было исправить? Ну, что за вздор лезет в голову! В любом случае те, кто пострадали от таких, как Клей, виноваты куда меньше. И преступление должно быть наказано, без этого постулата общество не может существовать. Всё правильно, всё так. Но почему-то от этого не легче!».

Мистер Холмс заснул уже под утро и едва не проспал время подъёма.

Начиная с этого дня, Шерлока Холмса и Джона Клея постоянно видели вместе. Они работали рядом, садились рядом завтракать, ужинать и обедать, вместе прогуливались по лагерю, вернувшись с работы, вечерами постоянно пили в хижинке Джона «пертский кофе», как насмешливо именовали каторжники свой напиток.

Недели через три после их первой беседы «сундук» привёз на каторгу новых заключённых, и одного из них, ирландца Пита Дэвиса, поселили в лачужку мистера Холмса. Дэвис был малый угрюмый и туповатый, грязнуля и, как без труда определил Шерлок, наверняка бывший пьяница. Во сне он так храпел, что будил даже двоих каторжников в соседней хижинке, за что те сразу стали его недругами, и утро начиналось теперь с отчаянной перебранки между ними, во время которой шли в ход самые крепкие выражения.

Шерлок, которому храп мистера Дэвиса тоже мешал спать, терпел всё это три дня, а на четвёртый Джон Клей за завтраком спросил его:

— Что же вы мне не сказали про этого вашего соседа? Мне он сразу не особенно понравился, а тут ребята поведали, как он ночами будит всех, кто по соседству.

— Ну, не так чтобы всех! — невесело усмехнулся Шерлок. — А не сказал потому, что это — скучная тема. Что тут можно поделать? Хижина-то на двоих.

— Вот именно, — кивнул Джон. — Как и почти все остальные. У некоторых, кстати, на троих. Думаю, вы заметили, что и в моей хижине есть вторая лежанка, только я снял с неё сидение и приторочил его к стене, чтобы, покуда живу один, было попросторнее. Караульные заглядывали, но мне это сошло. А вот теперь, кажется, настало время эту лежанку «восстановить в правах». Не хотите переселиться ко мне? Поговорили бы с офицером — он, конечно, разрешит.

— И вас это не стеснит? — спросил Шерлок.

Молодой человек расхохотался:

— Боже мой! Точно речь идёт об апартаментах на Риджент-стрит! Да ведь и ко мне вот-вот кого-нибудь вселят, будьте покойны, а я не хочу. За эти годы у меня было поочерёдно трое соседей, и не могу сказать, чтобы с кем-то из них было интересно общаться. Одного я уговорил переселиться, второго три года назад застрелили при попытке к бегству. Жаль беднягу! Третий вселился сразу после второго и, слава богу, спустя полтора года вышел на волю. Такого болтуна и одновременно такого дурня пойти поискать. Решайтесь! Уж с вами-то мы всяко уживёмся.

Шерлок не мог не принять этих доводов, тем более что тайная мысль попроситься в соседи к мистеру Клею явилась у него сразу после вселения Дэвиса. В тот же день Холмс поговорил с лейтенантом Леннертом, и тот без лишних разговоров дал ему разрешение на переселение.

— Мы никого больше не хотели селить с этим жуликом — до сих пор он влиял на новичков дурно, — заметил офицер. — Но вас он не испортит, вы, похоже, напротив, влияете на него в хорошую сторону. Конвойные говорят — в последние дни Клей стал лучше работать.

Итак, приятели поселились вместе, и это ещё усилило их сближение.

Поначалу, несмотря на разницу в возрасте, они относились друг к другу как ровесники: кипучая натура Шерлока Холмса, его неугасимая энергия и неистраченные, несмотря на бурную жизнь, силы делали его куда моложе, и он сам вовсе не ощущал усталости от прожитых лет.