В это время на лестнице послышались шаги, и показалась миссис Хадсон.

— Вас не было, мистер Лайл, когда принесли телеграмму, — сказала она. — Вот, возьмите. Из Милана.

— Из Милана!

Герберт Лайл жадно схватил телеграмму, вскрыл и прочитал. Глаза его блеснули, он устало упал в кресло.

— Всё, мистер Уотсон! Спать... Умираю. Завтра обо всём этом поговорим подробнее. Сегодня больше не могу.

Наступило утро четвёртого дня совместного пребывания молодого детектива и доктора в квартире на Бейкер-стрит. И началось оно таким образом, что даже ко всему привыкший Уотсон был несколько огорошен.

— Сэр, я еду в Милан! — объявил за завтраком Герберт Лайл.

Проглотив своё изумление, Уотсон как ни в чём не бывало спросил:

— А я?

— Если хотите, если вам не трудно, я буду счастлив пригласить вас поехать со мной.

— Отлично! — воскликнул доктор. — Билеты заказаны?

— Генри заходил утром, и я его отправил их покупать, — ответил Герберт.

Доктор улыбнулся.

— Вы не теряете времени, сэр. Ну, а цель нашей поездки? К кому мы едем?

— К Венере, — серьёзно сказал сыщик.

— Отобрать у неё глаза? — губы доктора под густыми усами прятали усмешку.

— Вы совершенно правы, — тем же тоном ответил Герберт Лайл.

Миновав Швейцарию, поезд катил по холмистой Северной Италии.

Если в Лондоне весна недавно началась, то здесь она царила, сверкала, рассыпалась по холмам и впадинам тысячами цветов, ткала ковры из всех оттенков зелёного, красного, жёлтого, лазоревого и фиолетового. Солнце осыпало землю струями золота, а небо напоминало утренние морские волны и было, как море, подернуто легчайшим белым кружевом, но не пены, а прозрачных, не скрывающих солнца облаков.

Воздух был настоян на мёду и при каждом глубоком вдохе казался хмельным.

Герберт Лайл сидел, прижавшись щекой к раме открытого окна. Вот уже полчаса он не отрывал взгляда от скользящих за окном сказочных картин.

— Смотрите, доктор! — вдруг прошептал он. — Смотрите, как красиво! Вот я и думаю: это всё бесплатно, всем и на всю жизнь. А люди сходят с ума, грабят и убивают друг друга из-за холодных гранёных камешков. Понимаю — мысли детские и смешные. Но не мшу их прогнать. А ведь когда-то и мне казалось, что богатство, блеск, роскошь стоят многого.

Уотсон грустно пожал плечами:

— Так или иначе, в жизни любого человека, любого цивилизованного человека, богатство что-то да значит. От этого и преклонение перед золотом и этими самыми гранёными камешками. Красота, созданная Богом, куда выше любого рукотворного произведения, но большинство людей предпочитают красоту, которая продаётся.

— Про которую можно сказать: «Это моё»! — подхватил Лайл. — Общепризнанные фетиши. Как обидно...

— За людей? — спросил Уотсон.

— За красоту. Если её можно покупать и продавать, то что тогда нельзя?

— Любовь, — проговорил доктор. — Её нельзя ни купить, ни продать, потому что никто не знает её цены.

Чёрные глаза Герберта за стёклами очков вдруг как-то странно блеснули:

— Вы любили, Уотсон? — спросил он.

Тот кивнул:

— Любил. И даже двенадцать лет подряд был очень счастлив. Потом моя жена умерла.

— Да, я читал. Читал в одном из ваших рассказов. — Герберт вновь отвернулся к окну. — Просто не думал, что вы так откровенны с читателем. Простите!

— Прощаю, — доктор улыбнулся. — А вы? Раз вы об этом заговорили, то и сами не безгрешны.

Лайл засмеялся:

— Мне за тридцать, сэр. В таком возрасте безгрешны одни монахи. У меня в жизни много чего было. И о многом, — тут его голос вдруг стал жёстким, — я предпочёл бы забыть. Но есть и то, чего я не забуду и забывать не хочу. Я тоже был счастлив. Но расскажу об этом, если можно, как-нибудь в другой раз.

В Милан они прибыли вечером.

Выходя на перрон, сыщик осведомился у своего спутника, знает ли тот итальянский язык.

— Понимаю довольно сносно, — ответил Уотсон, — потому что знаю латынь. Но говорю ужасно. Едва ли смогу быть вашим переводчиком.

— Мне переводчик не нужен! — возразил Лайл. — Я говорю по-итальянски почти так же, как по-английски. Но мне хочется, чтобы вы поняли всё, что услышите. Сейчас ещё не поздно. Мы можем не откладывать визита, ради которого приехали.

Он подозвал носильщика, сунул ему в руку монету и на совершенно чистом итальянском языке приказал отправить их с доктором скромный багаж в какую-то гостиницу, название которой он произнёс слишком быстро, чтобы Уотсон успел разобрать его.

— Ну, а мы пешком пройдёмся! — воскликнул затем сыщик. — Вечера здесь обворожительные. На юге Италии в это время года уже бывает душно. Но здесь, в Милане, — совсем другое дело!

Они вышли из здания вокзала и зашагали по миланским улицам, стремительно темнеющим, ибо на юге почти нет заката — темнота наползает сразу, точно кто-то опускает густой лилово-коричневый занавес.

Уотсон понял, что Лайл отлично знает Милан. Он шёл, ни у кого ничего не спрашивая, лишь посматривая по сторонам, даже не задерживаясь, чтобы прочитывать названия улиц.

Примерно через полчаса они подошли к неширокому, зелёному переулку, свернули в него и остановились перед ажурными воротами сада, за которым светлел великолепный небольшой особнячок, выстроенный в период расцвета итальянского барокко. Лайл пихнул ворота ногой, и они отворились.

— Как мило и очаровательно не запираться, не бояться воров и пускать к себе всякого приходящего! — воскликнул Герберт.

Едва он произнёс эти слова, из-за розовых кустов, окружающих особняк, выскочил с лаем громадных размеров чёрный дог и ринулся к непрошеным гостям.

— Ч-чтоб тебя!

Герберт Лайл, толкнув плечом Уотсона, прянул назад, и они вылетели на улицу, едва успев захлопнуть ворота перед самой мордой взбешённого пса.

— Уф! — воскликнул Лайл и расхохотался,— Я ожидал этого, но всё же сунулся... Тьфу ты!

— Испугались? — спросил, переводя дух, Уотсон.

— А вы нет? — ехидно взглянул на него Герберт.

— Кто вы такие и что вам надо? — послышался из сада сердитый голос.

Высокий мужчина в фартуке садовника стоял на дорожке и, унимая пса, недружелюбно смотрел в сторону пришельцев.

— Нам нужна хозяйка! — крикнул Лайл, из осторожности не спеша вновь открывать ворота. — Мы из Лондона, от полковника Джеймса Мориарти.

— А-а-а! — протянул садовник. — Ну если так, заходите. Я держу его, не бойтесь. Куш, Карло, куш!

Не прошло и минуты, как приезжие оказались в великолепной гостиной на первом этаже особняка. Мрамор и хрусталь отражались в двух громадных зеркалах, а посреди мраморной розетки, выложенной в центре пола, красовался бассейн, и бил небольшой фонтанчик. Олеандры и камелии в кадках придавали гостиной вид сказочного зачарованного замка.

Садовник передал полномочия горничной, та попросила гостей подождать и поднялась наверх, по узкой мраморной лестнице. Лайл бесцеремонно уселся в обитое белым атласом кресло и, сощурившись, оглядел гостиную.

— Небедно живёт, однако... Знаете, Уотсон, к кому мы с вами пришли?

— Понятия не имею, и вы могли бы этого не спрашивать.

— Двадцать пять лет назад эту женщину назвали Венерой Миланской, и до сих пор она — одна из самых красивых женщин Италии. Сейчас вы увидите её.

Едва сыщик сказал это, как послышались быстрые шаги, и по лестнице, придерживая рукой край свободного бардового платья, сбежала женщина.

Взглянув на неё, доктор понял, что Лайл сказал сущую правду — то была сама Венера. Гордо посаженная голова, тончайшие черты лица, кожа, нежная, как бархат и бледная, как розовый жемчуг, алый рот, дивной, непередаваемой формы, чувственный и строгий одновременно, Прекрасную шею охватывало аметистовое колье, которое на ней казалось тусклым. Плечи безукоризненной формы, выступающие из открытого декольте с бесстыдным торжеством совершенства, волосы цвета жёлтой маргаритки, густыми локонами обрамляющие лицо и падающие на шею. И глаза, глаза-сапфиры, синие, сияющие, совершенно пустые и лишённые чувства. Дивный слепок с богини, буйное торжество физической красоты над духом, плотского начала над разумом.