Лейтенант вздрогнул:

— Я вам не представлялся, — пробормотал он. — Откуда вы...

Вместо ответа заключённый взял двумя пальцами и повернул тыльной стороной к лицу офицера большие серебряные часы, висевшие у того на нагрудном кармане. На крышке часов было выгравировано: «Лейтенанту Леннерту от товарищей по пехотному полку. 1889 год».

— За семь лет она мало стёрлась, ваша гравировка, — заметил каторжник.

— Чего не скажешь о моих погонах. — Уныло проговорил Леннерт, засовывая часы обратно в карман, откуда они так некстати свесились. — За эти семь лет давно можно было стать майором или, по крайней мере, капитаном...

— В таком случае, — понижая голос, сказал заключённый, — надо умерить своё служебное рвение. Здесь не Индия, сэр, а вы привыкли к тамошней строгой дисциплине и потому с самого начала не поладили с начальством. Лондон далеко, жаловаться некому. Вот и терпите теперь...

Простодушное лицо лейтенанта Леннерта выразило такое изумление, что стоявшие поблизости каторжники разразились хохотом. Бедный офицер даже стал заикаться:

— Ч... чёрт вас побери! Кто вам сказал, что я служил в Индии и что я здесь не поладил с начальством? Вы что, в самом деле колдун, как о вас поговаривают?

Заключённый поморщился:

— Полно, лейтенант. Мне казалось, что, общаясь с уголовным миром, можно стать внимательнее. Никто мне ничего не говорил, а колдуны существуют только у чернокожих племён, возможно, ещё у эскимосов. Посмотрите на себя в зеркало, подумайте о некоторых особенностях своей службы — и сами всё отлично поймёте. А я не гадалка и, с вашего позволения, хочу отдохнуть.

С этими словами он слегка поклонился и, отвернувшись, направился к маленькой, вросшей в землю хижине, на которую ему указал лейтенант. Офицер так и остался стоять в позе, выражающей самое крайнее изумление.

Но чтобы дойти до хижинки, новичку надо было пройти между рядами каторжников, а они вовсе не собирались так просто пропускать его. Когда он к ним приблизился, послышались смешки и выкрики, множество злорадно оскаленных физиономий окружили его, изрыгая издевательские возгласы:

— Дорогу великому сыщику, неучи! Чего столпились! — завопил один.

— Конец нам, бедным! Про всех всё знать будет! — отозвался другой.

Новичок шёл, не оборачиваясь на окрики, по-прежнему не меняя выражения лица. Но вдруг дорогу ему преградил Джони и, низко изящно поклонившись, воскликнул:

— От лица всех здесь присутствующих и прежде всего от своего лица рад приветствовать вас на Пертской каторге, мистер Шерлок Холмс!

Все вновь засвистели и заулюлюкали. Каторжникам доставили истинное наслаждение эти слова. Многие из них хорошо знали, а некоторые помнили и сами роковую для себя встречу со знаменитым во всей Европе великим лондонским сыщиком. Имя Шерлока Холмса вызывало панический страх во всём уголовном, мире. И вот ныне беспощадный враг преступников сам оказался во власти закона, коему так усердно помогал долгие годы, и его постигла участь, на которую он обрекал нынешних обитателей каторги. Как тут было не ликовать этим достойным джентльменам?

Холмс остановился, всмотрелся в лицо вставшего перед ним молодого человека и улыбнулся:

— Добрый вечер, Джон Клей![1] — сказал он. — Благодарю за учтивость. Однако вы заняли слишком много места. Позвольте пройти.

На красивом лице Клея возникла странная, кривая усмешка:

— Я буду рад проводить вас, сэр! — воскликнул он. — Ведь я по вашей милости оказался в этом благословенном месте на несколько лет раньше. Вы как-то медлили присоединиться к нашему обществу. Наверное, не находилось достойного объекта для применения ваших блестящих способностей, сэр.

Лицо Шерлока Холмса выдано пренебрежение, гораздо более выразительное, чем гримасы Клея.

— Не будем говорить о применении способностей, сэр. Ведь вы настаивали, кажется, чтобы вас величали «сэром» даже полицейские, не так ли? Так вот, сэр, при ваших способностях я не избрал бы такого рискованного занятия, каковое себе избрали вы. Лазать по сейфам и несгораемым шкафам богачей, рисковать получить пулю, тогда как эти богачи сами отдали бы вам своё состояние, начни вы наниматься к ним в шуты. Профессия несколько подзабытая, но вы могли бы воскресить её. Вон, как смеются над вашими ужимками все эти господа, а ведь у них меньше причин веселиться, чем у людей богатых.

С этими словами Холмс шагнул вперёд и коротким, сильным толчком плеча отстранил Клея и пошёл своей дорогой. Джон Клей побледнел от ярости. Фырканье и свист каторжников он мог теперь отнести и на свой счёт, и ему это вовсе не понравилось. Вдруг он поспешно догнал уходящего и крепко схватил его за руку:

— Послушай-ка, приятель! Знаешь ли ты, что я не выношу, когда меня толкают, и никому не посоветую делать этого! — прошипел он, и его синие глаза сделались ледяными.

Шерлок Холмс почти без усилия вырвал руку и ответил, по-прежнему не повышая голоса:

— Равно, как и я, никому не посоветую стоять у меня на дороге.

— Ну хорошо, перенесём наш разговор, сэр. Отложим его, — проговорил Клей, когда высокая фигура знаменитого сыщика исчезла в чёрном отверстии — узкой входной двери хижины.

Сзади к Джону подошёл маленький юркий заключённый в надвинутой на лоб матерчатой шапочке. Сузив небольшие тёмные глаза, он спросил:

— Заглянуть мне к нему, Джони?

Клей мотнул головой:

— Не сегодня. И вообще, без меня не лезь. Не по твоим зубам, Ринк.

— Хм! — маленький задумчиво потёр указательным пальцем скрытый под шапочкой лоб, усмехнулся и уже другим тоном спросил:

— Но что он сделал, а? Каким манером загремел на каторгу?

Джон Клей пожал плечами:

— Говорят, кого-то застрелил. Но я на суде не был.

И он, нахмурившись, тоже направился к своей лачужке.

Шерлоку Холмсу шёл сорок шестой год. Его чёрные блестящие волосы на висках посеребрила седина, но, как большинству брюнетов, она шла ему и не старила его строгого, тонкого лица.

Судя по всему, на его здоровье не сказались нелёгкие приключения, которыми он уже много лет до краёв наполнял свою жизнь. По крайней мере, его движения и походка были удивительно легки. Он казался молодым, иной раз лет на десять моложе своих лет, и выносливостью отличался необычайной, редкой для человека, долгие годы прожившего в городе и основное время проводившего в кресле, с трубкой в зубах.

С первого же дня заключённые поняли, что тяжёлая работа, от которой к концу дня валились с ног даже молодые парни, не сломит этого человека. Он работал ровно, умело, точно всю жизнь занимался физическим трудом.

Работать приходилось на разрытом поблизости каменном карьере, так же, как и лагерь, обнесённом высокой изгородью. Заключённые кирками разбивали желтоватый камень в щебёнку, лопатами загружали в тачки и по неровной, ползущей то вверх, то вниз тропе тащили их к дороге, где нужно было перегружать щебёнку в телеги. Дальше наёмные возчики переправляли груз к расположенной в нескольких милях вырубке, где велось строительство новой железной дороги.

Жара стояла жуткая, воду работающим привозили только два раза в день, и её выпивали за какие-нибудь полчаса.

Самое обидное, что до воды было рукой подать: за изгородью, в ста сорока шагах от тропы вилась речка, но добраться до неё было невозможно и не только из-за преграждавшей дорогу изгороди. Склон, на котором был разработан карьер, в этом месте становился головокружительно крутым, и речушка, обратившись в водопад, неслась по уступам и валунам, как сумасшедшая. Изнывающие от жажды заключённые, возможно, и решались бы к ней спускаться, но охрана не пускала их за изгородь, что же до солдат, то для себя они запасали воду в жестяных флягах, а заботиться о каторжниках и не думали.

Служили на Пертской каторге в основном люди без связей, которым не посчастливилось пристроиться получше. Это относилось и к офицерам, и к солдатам. Из-за этого все они были угрюмы, а если не угрюмы, то постоянно чем-нибудь раздражены.