Дорога была совсем пустынна, нам встретилась только одна маленькая светло-коричневая машина, в которой сидели двое мужчин. Они то перегоняли нас, то оставались позади, словно не хотели потерять нас из виду.

— Чего им нужно, этим болванам? — сказал я и, включив мотор на полную мощность, обогнал их.

Она выглянула из машины и с усмешкой сказала:

— Двое мужчин без женщин, вот и развлекаются, как умеют. Бедненькие!

Я оглянулся на дорогу и, видя, что машины больше нет, снова замедлил ход. Но вот кончились мокрые от дождя поля, и дорога пошла через лес. Черный асфальт весь был усыпан желтыми, оранжевыми и коричневыми листьями, сбитыми ветром и дождем. Деревья в лесу тоже были желтые, оранжевые и коричневые, а сейчас, залитые солнцем, они казались золотыми.

Вдруг она вскрикнула:

— Смотри, какая красота! Ну-ка, останови машину.

Я остановил, и она сказала мне:

— Знаешь, что я придумала? Ты выйдешь сейчас из машины и соберешь мне в лесу букет цикламенов.

— Цикламенов?

— Ну да. Посмотри, сколько их здесь!

Я взглянул и, действительно, под кустами, среди желтых листьев и яркой зелени мха, увидел множество цветущих розовых цикламенов.

Она томно прошептала:

— Ты не хочешь нарвать букет для своей Джины?

Она погладила меня по щеке и, словно для поцелуя, протянула свои губы. Я решил, что настал вполне благоприятный момент заключить ее в свои объятия. Но она оттолкнула меня:

— Нет, нет, только не здесь, подожди до Фьюмичино. А пока ступай и собери мне букет.

Я послушно вылез из машины, оставив дверцу открытой. Она крикнула мне вдогонку:

— Ступай дальше, там цветы еще красивее!

И я, с трудом пробираясь через кустарник, цепляясь брюками за колючки, все дальше углублялся в лес и собирал ей цикламены.

После дождя в лесу было очень сыро, пахло влажной землей, мхом и гниющим деревом. На каждом шагу с веток, которые я задевал головой, на меня обрушивались целые потоки дождевых капель, так что вскоре лицо у меня стало совсем мокрое.

А цикламены были действительно хороши, и, собирая их, я с радостью думал, что вот, наконец-то, у меня есть девушка. И мне было приятно собирать для нее букет. Я старался срывать самые крупные, самые высокие и яркие цветы. И я слышал, как она кричит мне:

— Иди, иди подальше… Там цветы еще лучше!

Наконец, стоя в самой гуще зарослей кустарника, я выпрямился, чтобы показать ей уже готовый букет. Как вдруг сквозь заросли низкого кустарника, в просветы между деревьев я увидел, что у обочины дороги остановилась светло-коричневая малолитражка, из нее вылез человек в плаще и торопливо пересел в мою машину. Я закричал:

— Стой… Стой! — и бросился бежать. Но оступившись, упал на землю, лицом в мокрый мох.

О моем возвращении лучше не вспоминать.

Я прошел пять километров пешком. Я был так потрясен, что до самого переезда у Фьюмичино не выпускал из рук букета цикламенов. Мне не хочется даже рассказывать о том, как спустя неделю, выходя из одного магазина в центре Рима, я встретил эту ведьму и отправил ее в полицию.

Теперь меня терзало лишь то (моя машина со снятыми шинами была найдена дня через два на проселочной дороге), что когда я, бросившись к ней, закричал:

— Воровка… Наконец-то я нашел тебя, воровка! — она сделала вид, что не знает меня, и нагло отвечала:

— А ты кто такой? Я не знаю этого колбасника.

Вы понимаете, она, так же как и мои друзья, так же как и девчонка с виа Пинчано, назвала меня колбасником!

С тех пор я отпустил себе длинные висячие усы. Но все же, несмотря на эти прекрасные светлые усы, девушки я до сих пор не нашел.

Если как-нибудь утром вы пройдете мимо больницы с той стороны, где на ее стене, словно марки на конверте, густо-густо налеплены мраморные дощечки со словами благодарности за исцеление или мольбой о нем, то вы увидите неподалеку от часовни Мадонны большой красивый цветочный киоск, заставленный горшочками с цветами, раскрашенными статуэтками, корзинами, перевязанными лентами. Там родственники и друзья покупают цветы для несчастных больных. Этот же киоск снабжает цветами весь квартал. Торгует в нем высокая толстая белокурая женщина. У нее есть сын, очень похожий на нее,- он помогает ей торговать. Зовут его Карло, ему девятнадцать лет, а весит он уже добрый центнер. Взгляните на него внимательно. Лицо у него жирное и веснушчатое, рыжие волосы ежиком, на носу — очки с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он поворачивается, грудь его подрагивает, как у женщины. У него уже брюшко, а его ноги напоминают колонны. Одет он по-американски — спортивная куртка и полосатые брюки. Куртка тесно облегает его тело, словно жилет, а когда он наклоняется, то так и кажется, что брюки на нем вот-вот лопнут сзади по шву. Раньше мы были с Карло друзьями, но теперь он со мной в ссоре, и это огорчает меня, прежде всего потому, что один его вид разгонял любую печаль. Чтобы развеять грусть, достаточно было посмотреть, как он ест: аппетит — будь здоров! Такого я больше ни у кого не встречал. Карло был способен съесть с хлебом полкило спагетти под соусом, а потом разочарованно заявить: «Я даже не почувствовал… Боже мой, как я голоден!» Иногда друзья специально приглашали Карло в ресторан — ведь одно удовольствие посмотреть, как он будет есть. И он не заставлял себя упрашивать. Однажды меньше чем за полчаса он уплел ягненка целиком, обсосав каждую ножку так, что на блюде осталась только груда костей. Дома он так есть не мог — его мать была скупа, да с продажи цветов особенно и не разбогатеешь. Поэтому, зная, что зрелище того, как он ест, — своего рода спектакль, Карло сам набивался:

— Ну как, приглашаете меня сегодня вечером? Буду есть, что закажете и в любом количестве. Идет?

Однажды в воскресенье Карло сообщил мне, что мы оба приглашены на обед в дом его невесты Фаустины. Я очень удивился, потому что не был близко знаком с семьей Фаустины и не понимал, почему меня пригласили. Я понял это, когда увидел Карло, встретившись с ним, как было условлено, на проспекте Италия. Карло казался расстроенным и опечаленным; засунув руки в карманы, он все время вздыхал. Пока мы шли к дому Фаустины, я спросил его, что случилось, и он ответил мне глубоким вздохом. Я продолжал настаивать опять вздох. В конце концов я сказал:

— Слушай, не хочешь говорить — не говори… но перестань вздыхать… Ты похож на тюленя.

— А разве тюлени вздыхают?

— Нет. Но если бы вздыхали, то вздыхали бы именно так, как ты.

Карло еще раз вздохнул, а потом объяснил:

— Я попросил пригласить тебя сегодня, чтобы ты мне помог… Обещаешь? — Я обещал. Тогда Карло, не переставая вздыхать, сказал: — она меня больше не любит.

Признаюсь, в первую минуту я даже обрадовался. Фаустина мне нравилась, и я никак не мог понять, что она нашла в Карло. Но я был хорошим другом и никогда не решался не только ухаживать за ней, но даже дать ей понять, что она мне нравится. Я сказал, изображая полнейшее безразличие:

— Мне очень жаль… Но что я могу поделать?

— Даже очень много… Меня Фаустина не слушает… А тебя она уважает… Ты умеешь говорить… Она не желает меня больше видеть… Я потребовал объяснения, и вот она пригласила нас на обед. Ты должен поговорить с ней, должен сказать, что я люблю ее и что ей не следует меня бросать.

Я ответил, что женщину не убедишь никакими доводами, но так как он меня очень упрашивал, то я в конце концов согласился. Тем временем мы подошли к дому Фаустины, который находился неподалеку от площади Алессандриа.

Мы поднялись по лестнице, постучали. Мать Фаустины, маленькая седоволосая женщина, отворила нам дверь, держа в руке веер, которым раздувают угли.

— Слава богу, хоть вы пришли,- воскликнула она и убежала на кухню.

Мы прошли в столовую. Отец Фаустины был портной, и в будние дни эта комната служила ему примерочной. Стол был накрыт на восемь персон. Все стены комнаты были увешаны картинками из модных журналов; в углу стоял женский манекен, и на нем висел начатый жакет. Мне показалось, что в квартире царит переполох: было слышно, как мать на кого-то сердито кричит и как кто-то ей отвечает. Потом дверь резко распахнулась и в комнату вошла Фаустина. Это восемнадцатилетняя девушка, маленькая и изящная; у нее курчавые волосы, покатый лоб, зеленые глаза и большой рот: не красавица, но очень милая. Она весело закричала: