Им во всем везло. Они плескались в воде до тех пор, пока небо не почернело и первые капли дождя не упали в желтые волны Тибра. Тогда они вышли из воды, и Польдино закричал, что этот дождь подоспел очень кстати: если в агентстве их станут упрекать, они смогут сказать в свое оправдание, что были вынуждены спрятаться от дождя. Одна из девушек, брюнетка, одевшись, подошла ко мне и попросила сигарету. Я дал ей, и тогда захотелось курить и блондинке и всем пятерым ребятам, и так я остался без сигарет, но зато мы помирились.

Между тем тучи, уронив несколько скудных капель, прошли над Тибром и удалились в сторону от города. Мы снова сели на велосипеды, в том порядке, какого требовало название фильма, и поехали вдоль песчаного берега к Акуа Ачетоза. Там обе девушки пересели на автобус, а мы опять двинулись по бульвару Париоли. Немного спустя мы уже ехали в темпе похоронной процессии среди роскошных автомобилей, мимо кафе по виа Венето.

Какую другую потребность можно сравнить по остроте с голодом? Попробуйте вслух произнести: «Мне нужна пара ботинок… мне нужна расческа… мне нужен носовой платок», помолчите минуту, переведите дыхание и потом скажите: «Мне нужно пообедать», — и вы сразу почувствуете разницу. О чем бы ни шла речь, вы можете раздумывать, искать, выбирать, можете вовсе отказаться от нужной вам вещи, но если вы сознаетесь себе, что вам надо пообедать, — времени терять нельзя. Вы должны раздобыть себе обед, иначе вы умрете с голоду.

В полдень пятого октября этого года я присел на краю фонтана на площади Колонна и сказал себе: «Мне нужно пообедать». Оторвав свой взгляд от мостовой, которую я разглядывал во время этих размышлений, я посмотрел на уличное движение вдоль Корсо: все передо мной было словно в тумане, все дрожало. Я не ел больше суток, а, как известно, первое, что наблюдается у голодного человека, — это ощущение, что все предметы, которые он видит, дрожат и качаются, словно сами испытывают голод. Тогда я подумал, что должен достать себе еду во что бы то ни стало и что если я еще буду откладывать, то у меня не хватит сил даже на то, чтобы что-нибудь придумать… Тут я стал размышлять, как бы мне поскорее раздобыть себе обед.

Беда в том, что в спешке никогда ничего путного не придумаешь. Так и сейчас, идеи, которые приходили мне в голову, были скорее похожи на бред. «Я сажусь в трамвай… лезу к кому-нибудь в карман и убегаю», или: «Вхожу в магазин — и прямо к кассе, хватаю все деньги и убегаю». И до того я себе живо это представил, что даже испугался и решил: «Все равно пропадать, так уж пусть лучше меня арестуют за оскорбление представителя власти… в конце концов, тарелку супа в полиции всегда дадут».

В этот момент рядом со мной какой-то мальчишка позвал:

— Ромул!

Услышав это имя, я вспомнил о другом Ромуле — об одном парне, с которым я был вместе на военной службе. Я тогда не удержался и наврал ему про себя с три короба — будто я из деревни, из зажиточной семьи. На самом деле родился я вовсе не в деревне, а в римском пригороде Прима Порта. Но сейчас это могло сыграть мне на руку. Ромул держал где-то в районе Пантеона тратторию. Я решил — пойду к нему и пообедаю, ведь я так голоден. Ну, а когда дело дойдет до денег, заговорю о дружбе, о том, как вместе служили, словом, предамся воспоминаниям… в конце концов, не захочет же он, чтобы меня арестовали!

Прежде всего я подошел к витрине магазина и посмотрел на себя в зеркало. К счастью, я утром побрился, воспользовавшись бритвой и мылом своего хозяина — швейцара из суда, у которого я снимаю чулан под лестницей. Рубашка на мне была не очень чистая, но неприличной ее тоже нельзя было назвать — я носил ее только четыре дня. А серый в елочку костюм выглядел совсем как новый: мне его подарила одна добрая синьора (ее муж во время войны был моим капитаном). Вот с галстуком дело обстояло хуже — он весь обтрепался. Еще бы, этот красный галстук служит мне уже, должно быть, лет десять.

Я поднял воротничок и заново завязал узел: теперь один конец галстука был длинный-длинный, а другой — совсем короткий. Я запрятал короткий конец под длинный и застегнул пиджак доверху. Когда я отошел от зеркала, у меня закружилась голова — может, оттого, что я так старательно себя разглядывал, — и я наткнулся на полицейского, стоявшего на углу тротуара.

— Смотри, куда идешь, — сказал он мне, — ты что, пьян?

Мне хотелось ему ответить: «Да, пьян от голода», но я решил не связываться и нетвердым шагом пошел по направлению к Пантеону.

Адрес я знал, но, увидев дом, подумал, уж не ошибся ли… Я оказался перед маленькой дверью в глубине тупика, а шагах в двух от меня стояло четыре или пять мусорных ящиков, наполненных до краев. На вывеске цвета бычьей крови было написано: «Траттория. Домашняя кухня». На витрине, тоже выкрашенной в красный цвет, было выставлено всего-навсего одно яблоко. Нет, я вовсе не шучу: одно-единственное яблоко.

Я кое о чем начинал догадываться, но, раз уж надумал, решил войти. Когда я вошел в помещение, я все понял и на мгновенье, кроме голода, почувствовал еще и растерянность. Я собрался с духом и уселся за столик всего их стояло здесь в пустой, полутемной комнатушке четыре или пять. Грязная ситцевая занавеска, висевшая позади стойки, скрывала дверь в кухню. Я стукнул кулаком по столу.

— Официант!

В кухне зашевелились, занавеска приподнялась, из-за нее выглянуло и снова скрылось чье-то лицо… Я узнал своего друга Ромула. Подождав с минуту, я снова стукнул по столу. На этот раз он выбежал из-за занавески, застегивая на ходу засаленную, бесформенную белую куртку. Он подошел ко мне с таким почтительным «чего изволите», такая надежда звучала в его голосе, что у меня сжалось сердце. Но раз уж заварил кашу — надо было расхлебывать. Я сказал, что хочу пообедать. Он начал вытирать тряпкой стол, потом остановился и, глядя на меня, проговорил:

— Это же Рем…

— А-а, ты меня узнал все-таки, — сказал я с улыбкой.

— Да как же не узнать… Мы же с тобой вместе служили… Нас еще дразнили «Ромул, Рем и волчица» — помнишь, из-за девушки, за которой мы вместе ухаживали…

Короче говоря, пошли воспоминания. Но сразу было видно, что он начал вспоминать прошлое не потому, что любил меня, а потому, что я был его клиентом, да к тому же еще единственным клиентом — в траттории, кроме меня, никого больше не было. Ему явно хотелось хоть как-нибудь скрасить безотрадное впечатление, которое производила его «траттория».

В заключение он похлопал меня по плечу:

— Так-то, старина Рем. — Потом, повернувшись в сторону кухни, позвал: — Лорета! — Занавеска приподнялась, и показалась приземистая грузная женщина в переднике. Лицо у нее было хмурое и недоверчивое. Муж сказал ей, показывая на меня: — Это тот самый Рем, о котором я тебе столько рассказывал.

Она изобразила на лице что-то вроде улыбки и кивнула в знак приветствия. Из-за ее спины выглядывали двое детей — мальчик и девочка. Ромул все повторял:

— Молодец, молодец… просто молодчина…

Заладил, как попугай: «молодец, молодец» — видно, он ждал, чтобы я заказал обед. Тогда я решился:

— Я, Ромул, в Риме проездом… ведь я — коммивояжер… Все равно надо было пойти куда-нибудь поесть, вот я и подумал, почему бы мне не пообедать у друга Ромула?

— Молодец, — снова повторил он. — Так что же тебе приготовить? Спагетти?

— Конечно.

— Спагетти с маслом и с сыром… Они быстрее сварятся, и для желудка легко… Ну, а еще что? Как ты насчет бифштекса? Или зажарим пару ломтиков телятины? А может, хочешь хороший кусочек говядины? Или эскалопчик на сливочном масле?

Все это были простые блюда, я мог бы их приготовить на спиртовке сам. Из какой-то непонятной жестокости я спросил:

— А абаккио… аббакио у тебя есть?

— Очень сожалею… но мы его обычно готовим к ужину…

— Ну ладно, тогда бифштекс с яйцом а ля Бисмарк.

— А ля Бисмарк, конечно… С картофелем?