Но он был прирожденным комментатором. Он описывал болельщиков, погоду и гул возбужденных голосов на стадионе; он находил в толпе знаменитостей и описывал, как они одеты. Он делился своими ощущениями с радиослушателями, как будто они были его старые знакомые. Слушателям нравились его трансляции, хотя он не всегда понимал, что происходит на поле. Спортивный комментатор и журналист Ринг Ларднер однажды написал: «Не знаю даже, какую описывать игру – ту, которую я сам видел сегодня, или ту, о которой услышал от Грэма Макнейми, когда сидел рядом с ним на “Поло-Граундс”». Вскоре Макнейми стал самым узнаваемым голосом Америки, комментировавшим не только игры «Мировой серии», но и все другие сколько-нибудь значащие события, такие как чемпионаты, политические съезды, Кубок Роуза и возвращение Чарльза Линдберга.
Во многих отношениях День Линдберга в Вашингтоне стал днем взросления радио. Сейчас трудно представить, какой новинкой было радио в 1920-х годах. Его воспринимали, как чудо. Ко времени полета Линдберга на покупку радиоприемников американцы тратили до одной трети всех денег, которые они расходовали на предметы домашнего обихода. Повсюду, как грибы, возникали радиостанции. За один день 1922 года число радиостанций в США увеличилось с 28 до 570. Основать радиостанцию мог кто угодно. Своя радиостанция была у птицефермы «Нашог» в Нью-Лебаноне, штат Огайо, как и у многих универмагов, банков, магазинов скобяных товаров, церквей, газет и школ. Но даже на крупных станциях постановки и передачи были, по сути, любительскими. Когда Норман Брокеншир, диктор WHN в Нью-Йорке, не знал, чем заполнить паузу, он говорил: «Дамы и господа, а теперь послушайте звуки города Нью-Йорк!» и высовывал руку с микрофоном из окна.
Новые технологии привлекали далеко не всех. Многие верили, что невидимые волны, витающие в воздухе, могут представлять опасность. Согласно одному слуху, радиоволны служили причиной гибели птиц, которые падали на землю и разбивались. Но в целом люди воспринимали радио с энтузиазмом. Возможность сидеть в комнате и слышать, что происходит сейчас в каком-нибудь далеком месте, казалась сродни телепортации. Когда авторы рекламы писали: «Радио преодолевает время и пространство!», они не столько преувеличивали, сколько констатировали факт. Для многих радиопередача о возвращении Линдберга в Америку стала почти таким же грандиозным событием, как и само возвращение.
«Вот он идет, этот парень! – воскликнул Макнейми, когда Линдберг показался на борту «Мемфиса». – Сейчас он стоит спокойно, как будто бы ничего не случилось… Выглядит весьма серьезным и ужасно привлекательным. Чертовски приятный парень!» Около тридцати миллионов радиослушателей, затаив дыхание, вслушивались в эти слова. По щекам самого Макнейми текли слезы, но они этого не видели.
Среди встречавших были министр ВМФ и министр обороны, ряд высших руководителей ВМФ, в том числе и командор Ричард И. Бэрд в белоснежной форме. Казалось странным, что он до сих пор никуда не улетел. Многие задавались вопросом, собирается ли он вообще лететь в Европу. Правда, вряд ли Бэрд с Линдбергом могли бы обсудить этот вопрос сейчас, тем более что Линдберга посадили вместе с матерью в «Пирс-Эрроу» с открытым верхом и с эскортом повезли к монументу Вашингтона.
Неизвестно, сколько людей выстроились в тот день вдоль улиц Вашингтона, но, согласно всеобщему мнению, это было самое людное мероприятие за всю историю столицы. Пока кортеж двигался к Национальной аллее, Линдберг иногда махал рукой, но в основном просто смотрел на толпу. Многие люди на улицах плакали, «сами не зная почему», как утверждал Фицхью Грин, путешественник и писатель (редактор вышедшей в 1927 году книги Линдберга «Мы»). Все пространство вокруг монумента Вашингтона было заполнено людьми – целое море голов, – а на всех деревьях, словно рождественские украшения, расселись мальчишки. У подножия монумента была установлена платформа с навесом, на которой собрались президент Кулидж и все министры, за исключением одного – Герберта Гувера, который в этот момент находился в Галфпорте, штат Миссисипи, где по-прежнему помогал бороться с наводнением. Наводнение не утихало, но все, кого оно не затронуло напрямую, уже почти позабыли о нем. Даже умелые пропагандисты Гувера не могли удержать его в центре внимания, особенно сейчас, когда все передовицы были посвящены Линдбергу.
Когда Линдберг, наконец, взошел на платформу, он кивком поприветствовал собравшихся под громкие радостные крики толпы. Президент Кулидж произнес краткую приветственную речь, прикрепил Крест летных заслуг к лацкану авиатора и жестом предложил тому произнести свою речь. Линдберг склонился над микрофоном, потому что микрофон был установлен слишком низко для него, сказал, как сильно он рад присутствовать на этом мероприятии, поблагодарил всех в немногих словах и сделал шаг назад. Наступило неловкое молчание – всем вдруг показалось, что перед ними два самых молчаливых человека в Америке и что церемония, по сути, уже закончилась. Но тут вновь раздались ликующие крики толпы и все захлопали, да так, что «едва не отбили себе ладони». Многие плакали.
И с этого момента у Линдберга началась новая жизнь – жизнь публичного человека. С этих пор он с утра до ночи должен был присутствовать на разнообразных банкетах, выслушивать бесконечные речи и долго пожимать всем руки. Всего за тридцать шесть часов, проведенных им в Вашингтоне, полковник Линдберг (его заодно произвели в полковники) посетил три банкета, произнес несколько коротких речей, навестил больных солдат в госпитале Уолтера Рида, возложил венок на могилу Неизвестного солдата и побывал в Капитолии. Повсюду, куда бы он ни направился, собирались многочисленные толпы. Но это была лишь прелюдия к тому, что ожидало его в Нью-Йорке.
В 1920-х годах Америка стала нацией, устремившейся ввысь. К 1927 году в стране насчитывалось около пяти тысяч высотных зданий – больше, чем во всех других странах мира, вместе взятых. Даже в техасском городе Бомонт располагалось шесть зданий в десять и более этажей, что было больше, чем в Париже, Лондоне, Берлине и любом другом европейском городе. Компания Дж. Л. Хадсона в Детройте в 1927 году открыла крупнейший универмаг более чем в двадцать этажей, а в Кливленде была сооружена пятидесятидвухэтажная башня Терминала, второе по высоте здание мира. Власти Лос-Анджелеса приняли строгие ограничения по высоте застройки – и этим Лос-Анджелес во многом обязан тем, что занимает сейчас такую большую территорию, – но при этом утвердили план мэрии в двадцать восемь этажей, нарушавший эти ограничения. Казалось, что страна просто не может остановиться в своем движении вверх.
По мере того как росли здания, рос и поток рабочих в города. В 1927 году в центр Бостона ежедневно стекалось 825 000 человек – больше, чем все население города. Питтсбург принимал 355 000 рабочих ежедневно; Лос-Анджелес и Сан-Франциско – по 500 000 каждый, Чикаго и Филадельфия – по 750 000. Нью-Йорк и в этом установил рекорд – в него на работу ежедневно приезжали 3 миллиона человек.
В 1927 году Нью-Йорк опередил Лондон и стал самым населенным городом мира, но еще задолго до этого он был чемпионом по происхождению населявших его людей. Четверть из восьми миллионов его жителей родились за границей; в нем насчитывалось больше иностранцев по происхождению, чем всего жителей в Филадельфии. Разумеется, приезжали в него и американцы. После окончания Первой мировой войны в него приехали двести тысяч чернокожих американцев с юга; десятки тысяч устремились сюда после Миссисипского наводнения.
Помимо того, что Нью-Йорк был центром различных сфер обслуживания – банковской, биржевой, издательской, рекламной, художественной, он еще был и крупнейшим промышленным центром страны. Здесь располагалось около тридцати тысяч заводов и фабрик. Город производил десятую часть всей американской продукции. Через порт Нью-Йорка отправлялось более 40 процентов товаров, предназначенных для продажи за рубежом, а также на его долю приходилась основная часть международного пассажирского потока. С причалов на западе Манхэттена ежедневно в море отправлялось порядка двенадцати тысяч пассажиров, и проводить их приходило около двадцати пяти тысяч человек. Улицы прилегающих кварталов были забиты транспортными пробками с восьми утра до второй половины дня.
