На совете сидит Мария Кондратьевна, живущая на даче в соседней с нами хате, ямочки на ее щеках игриво посматривают на возмущенных колонистов.

– Какие вы ленивые, мальчики! А в борще бурак любите, правда?

Семен наклоняет голову и выразительно декламирует:

– Во-первых, бурак кормовой, хай вин сказыться! Во-вторых, пойдемте с нами на прорывку. Если вы сделаете нам одолжение и проработаете хочь бы один день, так тому и быть, собираю сводотряд и работаю на буряке, аж пока и в бурты его, дьявола, не похороним.

В поисках сочувствия Мария Кондратьевна улыбается мне и кивает на колонистов:

– Какие? Какие?..

Мария Кондратьевна в отпуску, поэтому и днем ее можно встретить в колонии. Но днем в колонии скучно, только на обед приходят ребята, черные, пыльные, загоревшие. Бросив сапки в углу Кудлатого, они, как конница Буденного, галопом слетают с крутого берега, развязывая на ходу завязки трусиков, и Коломак закипает в горячем ключе из их тел, криков, игры и всяких выдумок. Девчата пищат в кустах на берегу:

– Ну довольно вам, уходите уже! Хлопцы, а хлопцы, ну, уходите, уже наше время.

Дежурный с озабоченным лицом проходит на берег, и хлопцы на мокрые тела натягивают горячие еще трусики и, поблескивая капельками воды на плечах, собираются к столам, поставленным вокруг фонтана в старом саду. Здесь их давно поджидает Мария Кондратьевна – единственное существо в колонии, сохранившее белую человеческую кожу и невыгоревшие локоны. Поэтому она в нашей колонии кажется подчеркнуто холеной, и даже Калина Иванович не может не отметить это обстоятельство:

– Фигурная женщина, ты знаешь, а даром здесь пропадает. Ты, Антон Семенович, не смотри на нее теорехтически. Она на тебя поглядаеть, как на человека, а ты, как грак, ходишь без внимания.

– Как тебе не стыдно! – сказал я Калине Ивановичу. – Не хватает, чтобы и я романами занялся в колонии.

– Эх, ты! – крякнул Калина Иванович по-стариковски, закуривая трубку. – В жизни ты в дурнях останешься, вот побачишь…

Я не имел времени произвести теоретический и практический анализ качеств Марии Кондратьевны, – может быть, именно поэтому она все приглашала меня на чай и очень обижалась на меня, когда я вежливо уверял ее:

– Честное слово, не люблю чаю.

– Да чудак вы какой, это только так говорится: чай, а к чаю что-нибудь бывает. Какой вы дикарь, как вам не стыдно?

Я, наверное, краснел во время таких разговоров, потому что Мария Кондратьевна хохотала до слез и успокаивала меня:

– Да вы не бойтесь, я ничего такого страшного не предложу к чаю. Ну, пирожное, у меня есть и клубника, крупная, крупная.

Я немного рассердился за ее хохот:

– Не я чудак, а вы чудачка. Ну, для чего мне пирожное?

– Вот еще горе, – расстроенно сказала Мария Кондратьевна, – да поймите же, наконец, что мне скучно, поговорить, посмеяться надо человеку?

– Так зачем чай? Поговорить и посмеяться и в колонии до упаду можно. Каждый вечер.

– Бросьте, – сказала Мария Кондратьевна. – Колонисты ваши прелесть, но это может и надоесть. Они еще мальчики и все же… как бы вам сказать – они еще малокультурны.

Как-то после обеда, когда разбежались колонисты по работам, задержались мы с Марией Кондратьевной у столов, и она по-дружески просто сказала мне:

– Слушайте вы, Диоген[140] Семенович! Если вы сегодня не придете ко мне вечером, я вас буду считать просто невежливым человеком.

– А что у вас? Чай? – спросил я.

– У меня мороженое, понимаете вы, не чай, а мороженое… Специально для вас делаю.

– Ну хорошо, – сказал я с трудом, – в котором часу приходить на мороженое?

– В восемь часов.

– Но у меня в половине девятого рапорты командиров.

– Вот еще жертва педагогики… Ну хорошо, приходите в девять.

Но в девять часов, сразу после рапорта, когда я сидел в кабинете и сокрушался, что нужно идти на мороженое и я не успел побриться, прибежал Митька Жевелий и крикнул:

– Антон Семенович, скорийше, скорийше!..

– В чем дело?

– Чобота хлопцы привели и Наташку. Этот самый дед, как его… ага, Мусий Карпович.

– Где они?

– А в саду там…

Я поспешил в сад. В сиреневой аллее на скамейке сидела испуганная Наташа, окруженная толпой наших девочек и женщин. Хлопцы по всей аллее стояли группами и о чем-то судачили. Карабанов ораторствовал:

– И правильно. Жалко, что не убили гадину…

Задоров успокаивал дрожащего, плачущего Чобота:

– Да ничего страшного. Вот Антон придет, все устроит.

Перебивая друг друга, они рассказывали мне следующее.

За то, что Наташа не просушила какие-то плахты, забыла, что ли, Мусий Карпович вздумал ее проучить и успел два раза ударить вожжами. В этот момент в хату вошел Чобот. Какие действия произвел Чобот, установить было трудно, – Чобот молчал, – но на отчаянный крик Мусия Карповича сбежались хуторяне и часть колонистов и нашли хозяина в полуразрушенном состоянии, всего окровавленного, в страхе забившегося в угол. В таком же печальном состоянии был и один из сыновей Мусия Карповича. Сам Чобот стоял посреди хаты и «рычав, як собака», по выражению Карабанова. Наташу нашли потом у кого-то из соседей.

По случаю всех этих событий произошли переговоры между колонистами и хуторянами. Некоторые признаки указывали, что во время переговоров не оставлены были без употребления кулаки и другие виды защиты, но ребята об этом ничего не говорили, а повествовали эпически трогательно:

– Ну, мы ничего такого не делали, оказали это… первую помощь в несчастных случаях, а Карабанов и говорит Наташе: «Идем, Наташа, в колонию, ты ничего не бойся, найдутся добрые люди, знаешь, в колонии, мы с этим делом устроимся».

Я попросил действующих лиц в кабинет.

Наташа серьезно разглядывала большими глазами новую для нее обстановку, и только в неуловимых движениях рта можно было распознать у нее остатки испуга, да на щеке не спеша остывала одинокая слеза.

– Що робыть? – сказал Карабанов страстно. – Надо кончать.

– Давайте кончать, – согласился я.

– Женить, – предложил Бурун.

Я ответил:

– Женить успеем, это не сегодня. Мы имеем право принять Наташу в колонию. Никто не возражает?.. Да тише, чего вы орете! Место для девочки у нас есть. Колька, зачисли ее завтра приказом в пятый отряд.

– Есть! – заорал Колька.

Наташа вдруг сбросила свой страшный платок, и глаза у нее заполыхали, как костер на ветру. Она подбежала ко мне и засмеялась радостно, как смеются только дети.

– Хиба цэ можна? В колонию? Ой, спасыби ж вам, дядечку!

Хлопцы смехом прикрыли душевное волнение. Карабанов топнул ногой об пол:

– Дуже просто. Прямо так просто, що… черты его знают! В колонию, конечно. Нехай колониста тронуть!

Девчата радостно потащили Наташу в спальню. Хлопцы еще долго галдели. Чобот сидел против меня и благодарил:

– Я такого никогда не думал… То вам спасибо, что такому маленькому человеку защиту дали… А жениться – то дело второе…

До поздней ночи обсуждали мы происшествие. Рассказали хлопцы несколько подходящих случаев, Силантий высказал свое мнение, приводили Наташу в колонийском платье показывать мне, и Наташа оказалась вовсе не невестой, а маленькой нежной девочкой. После всего этого пришел Калина Иванович и сказал, резюмируя вечер:

– Годи вам раздувать кадило. Если у человека голову не оттяпали, значит, человек живеть, все значиться благополучно. Ходим на луки,[141] пройдемся… вот ты увидишь, как эти паразиты копыцы сложили, чтоб их так в гроб укладывали, када помруть!

Было уже за полночь, когда мы с Калиной Ивановичем направились на луг. Теплая тихая ночь внимательно слушала, что говорил дорогой Калина Иванович. Аристократически воспитанные, подтянутые, сохраняя вечную любовь свою к строевым шеренгам, стояли на страже колонии тополя и тоже думали о чем-то. Может быть, они удивлялись тому, что так все изменилось кругом: выстраивались они для охраны Трепке, а теперь приходится сторожить колонию имени Максима Горького.