Здание коммуны имени Дзержинского было закончено. На опушке молодого дубового леса, лицом к Харькову, вырос красивый серый, искрящийся терезитом дом. В доме высокие светлые спальни, нарядные залы, широкие лестницы, гардины, портреты. Все в коммуне было сделано с умным вкусом, вообще, не в стиле наробраза.
Для мастерских предоставлено два зала. В углу одного из них я увидел сапожную мастерскую и очень удивился.
Мы рассказываем ребятам об индустриализации, о Днепрострое, об автомобильных заводах. Даем им газету, в которой они читают о технике, а работать заставляем в сапожной и столярной мастерских, при этом работать так, как работали только сапожники в старой России, заставляем «сучить дратву» и строгать шерхебелем. А этот самый беспризорный давно знает, что на обувных и деревообделочных фабриках совсем не так работают. Он стремится на завод, он хочет быть механиком, металлистом, шофером, радистом, летчиком или электромонтером, а мы ему даем архаическое сапожное шило или заставляем делать вручную табуретки, которые сейчас никто уже вручную не делает. А потом обвиняем беспризорного в лени. Так же ленивы были и «мальчики» у старых сапожников, но старые сапожники умели по крайней мере заставить «мальчика» «сучить дратву», а нас такое положение не удовлетворяет: нам обязательно нужно, чтобы мальчик сам увлекся этой «захватывающей» работой.
Но зато в деревообделочной мастерской коммуны были прекрасные станки. Все же в этом отделе чувствовалась некоторая неуверенность организаторов.
Строители коммуны поручили мне и колонии Горького подготовку нового учреждения к открытию. Я выделил Киргизова с бригадой. Они по горло вошли в новые заботы, и день и ночь занимались шлифовкой нарождающегося бытия коммуны.
Коммуна имени Дзержинского рассчитана была всего на сто детей, но это был памятник Феликсу Эдмундовичу, и украинские чекисты вкладывали в это дело не только личные средства, но и все свободное время, все силы души и мысли. Только одного они не могли дать новой коммуне. Чекисты слабы были в педагогической теории. Но педагогической практики они почему-то не боялись.
Меня поэтому очень интриговал вопрос, как товарищи чекисты вывернутся из трудного положения. Они-то, пожалуй, могут игнорировать теорию, но согласится ли теория игнорировать чекистов? Я очень интересовался, например, таким пунктом в этом новом, таком основательном деле, не уместно ли будет применить последние слова педагогической науки, ну, скажем, положение Шульгина о том, что самоуправление не должно быть шкрабьим и обязано пройти стадию подполья. Паркет, зеркала, роспись стен и потолков, хорошая мебель будет ли принесена в жертву ненасытному идолу педагогической науки, или чекисты из узкоматериальных соображений откажутся от последних выводов науки. Этот захватывающий вопрос был скоро разрешен, и, увы, разрешен без достаточного уважения к науке. Товарищ Барт усадил меня в глубокое кресло в своем кабинете и сказал:
– Видите, какая у меня к вам просьба: коммуна – это памятник Дзержинскому. Он сделан так, как надо, вы знаете, мы поставили там самое лучшее и дорогое. Если мы возьмем ребят прямо с улицы, пока мы их не воспитаем, там ничего не останется. А коммуна, конечно, нужна и пригодится надолго для тех же беспризорников. Мы знаем, у вас хороший, дисциплинированный коллектив, хоть и правонарушителей, а главное – дисциплинированный. Так вот мы решили, вы нам дайте для начала человек сорок-пятьдесят, а потом мы уже будем пополнять с улицы. Вы понимаете? У них сразу будут и самоуправление и порядок. Понимаете?
Еще бы я не понимал! Я прекрасно понял, что этот бритый носатый человек никакого понятия не имеет о педагогической науке. Собственно говоря, в этот момент я совершил преступление: я сознательно скрыл от товарища Барта, что существует педагогическая теория, я ни словом не обмолвился о «подпольном самоуправлении».[254] Я сказал «есть» и тихими шагами удалился, оглядываясь по сторонам и улыбаясь коварно.
Мне было приятно, что горьковцам поручили основать новый коллектив, но только придя в колонию, я заметил, что в этом деле заключены для меня и трагические моменты. Кого выделить? Выделить самых лучших, значит, обессилить колонию, выделить иных, значит, не выполнить поставленную Бартом задачу. А кроме того, хотелось, чтобы в коммуну ушли ребята, заслужившие эту честь.
Работа бригады Киргизова заканчивалась. В наших мастерских делали для коммуны мебель, в швейной начали шить для будущих воспитанников одежду. Чтобы сшить ее по мерке, надо было сразу выделить пятьдесят «дзержинцев».
В совете командиров к задаче отнеслись серьезно. Лапоть сказал:
– В коммуну нужно послать хороших пацанов, а только старших не нужно. Пускай старшие, как были горьковцами, так и останутся. Да им скоро и в жизнь выходить все равно.
Командиры согласились с Лаптем, но когда подошли к спискам, начались крупные разговоры. Командиры ни за что не хотели отдавать лучших ребят. Так ничего и не решили, а поручили выбор сделать мне и Лаптю:
– Вы по справедливости сделаете!
Мы просидели до глубокой ночи и наконец составили список сорока мальчиков и десяти девочек. В список вошли оба Жевелия, Горьковский, Ванька Зайченко, Маликов, Одарюк, Зорень, Нисинов, Синенький, Шаровский, Гардинов, Оля Ланова, Смена, Васька Алексеев, Марк Шейнгауз. Исключительно для солидности прибавили Мишу Овчаренко. Отряд девочек возглавила Оля Ланова. Я еще раз просмотрел список и остался им очень доволен: хорошие и крепкие пацаны, хоть и молодые.
Назначенные в коммуну начали готовиться к переходу. Они не видели своего нового дома, тем больше грустили, расставаясь с товарищами. Кое-кто даже говорил:
– Кто его знает, как там будет? Дом хороший, а люди смотря какие будут.
К концу ноября все было готово к переводу. Я приступил к составлению штата новой коммуны. В виде хороших дрожжей направлял туда Киргизова.
Все это происходило на фоне не только отрицательного, но и почти презрительного отношения ко мне, которое в последнее время установилось со стороны «мыслящих педагогически» кругов тогдашнего Наркомпроса. И круги эти были как будто всем понятные, а все же как-то так получилось, что спасения для меня почти не было:
– Этот Макаренко все-таки странный какой-то тип.
Я в то время обладал великим терпением, я умел в течение месяцев молчаливо отбрасывать в сторону самые неприятные впечатления, мешающие работать. Но и моему терпению упорно ставился предел, и я начинал даже нервничать.
Не проходило и дня, чтобы то по случайным, то по принципиальным поводам мне не показывали, насколько я низко пал. У меня самого начинало уже складываться убеждение, что я представляю из себя очень подозрительный тип, что необходимо будет в ближайшее время пересмотреть себя самого и проверить, каких гадостей натащило в мое существо беспардонное и безжалостное время.
Казалось бы, что может быть проще и понятнее, и приятнее задачи:[255] в Харькове происходит съезд «Друзей детей»,[256] колония идет их приветствовать. Условились, что мы подходим к месту съезда ровно в три часа. Оказывается, что в таком деле я напутал.
Колонии нужно пройти маршем десять километров. Мы идем не спеша, я по часам проверяю скорость нашего движения, иногда задерживаю колонну, позволяю ребятам отдохнуть, напиться воды, поглазеть на город. Такие марши для колонистов – приятная вещь. На улицах нам оказывают внимание, во время остановок окружают нас, расспрашивают, знакомятся. Нарядные, веселые колонисты шутят, отдыхают, чувствуют красоту своего коллектива. Все хорошо как будто, и только немного волнует нас цель нашего похода – «друзей детей», – в сущности, это не так плохо. На моих часах стрелки показывают три, когда наша колонна с музыкой и развернутым знаменем, по шести в ряд, радостная и подтянутая, подходит к месту съезда. Но навстречу нам выбегает группа разгневанных олимпийцев и протестует:
