Название выставки занимает чуть ли не всю стену, причем шрифт выбран намеренно экспрессионистический, как в субтитрах фильма «Кабинет доктора Каллигари».

«Кабинет доктора Каллигари», Роберт Вине / Decla-Bioscop AG, Germany, 1920

Каллигари экстернализировал внутреннюю, душевную болезнь пациента, тогда как надпись на стене – «Дегенеративное искусство» – говорила всем стоявшим в очереди (а выставку посетило два миллиона человек в одном только Мюнхене – беспрецедентное число, сопоставимое разве что с наплывом людей на лондонской Всемирной выставке 1851 года): Вы-то сами психически здоровы, но посмотрите, как выглядит психическая аномалия.

И что же они видели на выставке «дегенеративной» живописи и скульптуры? Например, негроидные, как у «авиньонских девиц», черты (длинная голова, широкий нос), или слишком выпирающий зад, или короткие толстые ноги – словом, множество неидеальных, неарийских типов. «Все, что вы видите здесь, – провозгласил в 1937 году президент Имперской палаты изобразительных искусств Адольф Циглер, – это уродливые порождения бреда, наглости и бездарности… Чтобы очистить наши музеи от подобной дряни, потребуется несколько товарных составов… Но ждать осталось недолго». По распоряжению специально созданной Комиссии по дегенеративному искусству в Берлине сожгли более тысячи картин и рисунков. Дегенеративное искусство извращает реальность, утверждали нацисты, это гнусная пародия, клевета на все истинно арийское, здоровое физически и душевно. То есть, по их понятиям, они сражались за правду, за подлинную, неискаженную реальность. Так нацистская казуистика выворачивала наизнанку и обращала против художников-модернистов их честное стремление показать людям, насколько они аморфны, одержимы страхом, разобщены и внутренне разбалансированы. Вырождение надо было бы искать не на выставке, а за ее стенами. Здесь же, внутри, были представлены разные лики природы модернистского сознания, осмысленного Фрейдом, кубистами, Вирджинией Вулф. Дегенеративное искусство оказалось генеративным. Это был снаряд с системой самонаведения на правду.

На следующей фотографии мы видим улицу в немецком городе 10 ноября (или сразу после) 1938 года. Композиция напоминает фото парижского кафе «Дом» в предыдущей главе, только на тротуаре вместо приличного общества за столиками – битое стекло. Магазин с выбитыми окнами принадлежал хозяину-еврею. В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года вандалы разгромили семь с половиной тысяч еврейских домов и магазинов, тысячу синагог и множество еврейских кладбищ.

Погромы стали закономерным продолжением кампании против гражданских прав и свобод еврейского населения, развернутой после прихода Гитлера к власти в январе 1933 года. Кульминацией политики геноцида станет ад депортационных поездов, газовых камер и печей – вся поставленная на промышленную основу чудовищная непристойность нацистского режима, который, надо отдать должное его дальновидности, старался оставлять как можно меньше документальных свидетельств. Но организованные властью ноябрьские бесчинства носили пропагандистский характер и получили самое широкое освещение в прессе. На нашей фотографии мужчина и женщина как ни в чем не бывало идут мимо разбитых витрин и смеются какой-то шутке. Другие остановились поглазеть – точь-в-точь как праздные посетители человеческого зоопарка. Погром происходил под покровом ночи – это его образ на следующее утро, при свете дня, в самом центре города. Своей гнусной акции нацисты дали красивое поэтическое название «Хрустальная ночь» (Kristallnacht). Звон разбитого стекла – эстетическая отправная точка всех последующих, куда более жутких преступлений. Сперва бьем стекло, потом мародерствуем, депортируем, грабим, раздеваем догола, морим голодом и, наконец, убиваем. Словосочетание «хрустальная ночь» слишком мелодично для описания того, что в ту ночь произошло. Оно в значительной степени лишает агрессию реальности.

Убийца всегда пытается «прибраться» за собой. Нацисты были большие мастера заметать следы, использовать эвфемизмы и скрывать от посторонних глаз свой чудовищный план – полное истребление евреев; однако это удавалось им не всегда. Вот, посмотрите: жителей культурного немецкого города Веймар, где великий Гёте написал многие свои шедевры, привезли за одиннадцать километров в концентрационный лагерь Бухенвальд. Война окончена, Германия признала поражение, и возмущенные бесчеловечными преступлениями гитлеровского режима союзники в целях денацификации населения потребовали от веймарских обывателей посмотреть на то, что творилось от их имени и при их явном или неявном одобрении. Женщина слева идет мимо груды трупов, она не только отворачивает голову, но еще и закрывает рукой глаза – двойное действие, чтобы не видеть нескольких несчастных из числа тех 56 тысяч человек, кого здесь замучили до смерти непосильным трудом или голодом, умертвили в ходе «медицинских» экспериментов, расстреляли, повесили.

Двое мужчин, идущих за ней следом, тоже отворачиваются. Смотреть – значит свидетельствовать. Идея заключалась в том, что при виде этих трупов человек испытает такое потрясение, что из его души навсегда будут вытравлены плоды антисемитской пропаганды, которой годами обрабатывали всех немцев, и веймарцев в частности. Вспоминая зимнюю фотографию женщин на дублинском мосту, сторонящихся нищенки на ступенях, мы замечаем, что и на этот раз наши глаза начинают бегать справа налево и обратно – от варварства к его отрицанию, от жертв к виновным, от реальности к идеологии, от голых к одетым, от неподвижных к движущимся, от зрелища к зрителям, от «экспоната» к променаду для публики. Такое многократное переключение вызывает у нас шок. Груда тел начинает казаться кошмарной проекцией всего того, о чем веймарцы не задумывались, а если и задумывались, то не видели причины для беспокойства. Реальность утратила реалистичность в немецком перевернутом сознании довоенных десятилетий XX века. Сознание стало зашоренным. Эта фотография снимает шоры.

В конце войны бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, вернули мир к реальности, убив четверть миллиона человек, но отрезвив всех тех, кто еще питал романтические иллюзии относительно атомного века и цивилизованности современников. Американцы дали бомбам кодовые имена «Малыш» и «Толстяк», тем самым инфантилизируя смертельный ужас, который они собирались посеять, но фотографии обожженных тел, трясущихся детей и «теней», еще недавно бывших людьми, показывают лицемерие этих безобидных эвфемизмов. Смотреть – значит выступать свидетелем злодеяния, признать тот факт, что атомная бомба ведет мир к самоуничтожению. Точно так же как веймарцы, смотревшие на груду трупов, американцы и их союзники, смотревшие кадры кинохроники и фотографии Хиросимы и Нагасаки (чаще всего стыдливо отредактированные), должны были предстать перед судом собственной совести. И это тот случай, когда зрительные впечатления не только не ослабляют нашей связи с реальностью, но, напротив, делают ее нерасторжимой.

Наше четвертое изображение настолько нечеткое, что без пояснений ничего не разберешь. Это кадр из кинопленки, отснятой 23 декабря 1948 года. Справа – американский солдат, он только что надел темный колпак на голову шестидесятитрехлетнего мужчины – его контуры можно различить в пространстве между стойками ограждения. Это не кто иной, как грозный генерал Хидэки Тодзё (Тодзио), бывший премьер-министр Японии; за ним числятся военные преступления в Азии и приказ о нападении на Пёрл-Харбор.