Как сказано, так и сделано. Войдя в залу, Педрилло подсел к Аксиотису, сидевшему на второй скамейке и рассматривавшему картинки из Энеиды.
— А где твой ученик? — спросил Аксиотис.
— Акоста? Он, кажется, дома остался, — отвечал Педрилло, — он по-гречески не учится, так что ему тут болтаться по-пустому? А что твой Ментор? Показывал ты его аббату?
— Нет, вот он. Голицын взял с меня слово, что я не покажу его аббату, да и зачем, в самом деле, дразнить его! Он и без того, смотри, какой озабоченный ходит, будто судьба Европы решается в эту минуту. Ну, а твоя копия цела?
— Ещё бы потерять её! Немало я над ней трудился... вот она.
Аксиотис пристально поглядел на Педрилло.
— Признаюсь, я ошибся в тебе, Мира, — сказал он, — виноват, я думал, что ты непременно, прямым ли, косвенным ли путём, сообщишь её аббату... Зачем же тебе было её и срисовывать? Ведь труд, в самом деле, не малый: ты целую ночь просидел над ней...
— Я очень люблю каллиграфию, — отвечал Педрилло, — а эпиграммы ещё больше, но я люблю их для того, чтобы иметь их у себя, чтобы читать и перечитывать их, а совсем не для того, чтобы подводить ими товарищей.
Все ожидаемые гости съехались, и экзамен начался.
Экзаменуемые вызывались по алфавиту.
— Господин Андро! — громко сказал Ренодо.
Андро подошёл к столу, обитому красным сукном и роскошно убранному, поклонился одним поклоном всем присутствующим при акте, подал экзаменатору своё сочинение, ответил на заданные ему некоторыми присутствующими вопросы из синтаксиса и возвратился на своё место, покосившись на поставленный ему аббатом балл.
— Кажется, четыре, — шепнул Андро товарищам, подходя к своему пюпитру, — разгляди, пожалуйста, хорошенько, Арбильяк...
— Господин Арбильяк! — провозгласил Ренодо.
Арбильяк, как и предшественник его, встал, поклонился публике, вручил аббату своё сочинение, проэкзаменовался, тоже прищурился на полученный им балл и, возвратясь к пюпитрам, попросил Аксиотиса, следующего за ним по алфавиту, разглядеть наверное, сколько ему поставили.
— Господин Бельгард! — вслух сказал Ренодо и шепнул Расину и Буало: — Это один из лучших, он родился в Афинах.
— Видишь ли, меня пропустили, — сказал Аксиотис Арбильяку, — пусть Бельгард разглядывает твой балл. Молодец ментор-аббат, — прибавил Аксиотис, обращаясь к Педрилло, — сдержал слово; я всегда говорил, что он сдержит слово: боится осрамить меня... А напрасно боится: я чувствую себя в ударе...
— Господин Аксиотис, — сказал Ренодо, — разрешив вам не готовиться к нынешнему экзамену, я не вызываю вас к кафедре; но, повторяю вам, в риторике мне будет невозможно продолжать это снисхождение, которым вы уже слишком охотно и уже слишком долго пользовались. Слышите ли, господин Аксиотис?
— Слышу, господин профессор, — громко и привстав отвечал Аксиотис, — слышу и надеюсь, что в риторике вы будете довольны моим старанием... Видишь ли, Мира, как он умеет строгим прикидываться: «Полюбуйтесь, мол, господа парижские эллинисты, как я настоящего грека распекаю!» Вот теперь бы ему подсунуть моего Ментора! Жаль, что я обещал Голицыну. Да где ж он? Где мой Ментор? Посмотри-ка в своём кармане, Мира: в моём нет его.
Аксиотис нагнулся и начал искать свою пропажу под пюпитрами.
— Нет! Пропал, — сказал он, поискав минуты две и садясь на своё место. — Впрочем, туда ему и дорога: меньше соблазна...
Когда дошла очередь до Миши, Ренодо, наклонясь к уху Буало, сказал:
— Смешно признаться, господин Буало, а этот молодой человек, четырнадцатилетний московиец — один из первых эллинистов в Сорбонне. Он даже не уступает семнадцатилетнему Бельгарду, хотя тот родился и жил в Греции до одиннадцатилетнего возраста. Посмотрите-ка на это сочинение.
Не посмотрев сам на поданную ему Мишей бумагу, Ренодо передал её соседу.
— Что ж тут необыкновенного? — сказал Буало, просмотрев сочинение. — Помарка на помарке, ошибка на ошибке, и плеоназм на плеоназме, да и написано так небрежно, так нечётко!.. Нет, парафразис Бельгарда без сравнения лучше.
— Как так?
— Да вот, посмотрите, господин аббат. Вы уж слишком пристрастны к этому молодому человеку; я сам люблю его: он очень милый молодой человек, но можно быть очень милым молодым человеком и плохо знать по-гречески... Не правда ли, мой маленький друг? — прибавил Буало, обращаясь к Мише.
— Совершенная правда, господин Буало, — отвечал Миша, — это хоть бы в сатире написать.
Ренодо взглянул на сочинение Миши и начал протирать глаза от удивления.
— Это ваше сочинение? — спросил он.
— Моё, господин профессор, — с самоуверенностию отвечал Миша.
— Что с вами сделалось? Я не узнаю вас! Неужели вы не могли лучше этого приготовиться к такому дню? Вы, который за последние два месяца меньше шести не получали?
— Не мог, господин профессор. У меня было много дела. Вы знаете, что я был очень слаб по географии и должен был заняться ею, чтоб не получить от господина Севенара единицы: мне было не до сочинения.
Аббат поморщился и начал экзаменовать Мишу на словах.
— Парафразис правда что плох, — шепнул он Буало и Расину, — но зато вы увидите, как он знает синтаксис и даже риторику; какой хотите задайте ему вопрос.
Но какие вопросы ни задавали Мише, он на всё отвечал невпопад, путаясь не только в оборотах речи, но даже в спряжениях. Ренодо при каждом ответе своего первого эллиниста краснел за него, ободрял его, просил не торопиться, подумать:
— Видно, вы оробели, молодой человек, не надо робеть...
— Я ничуть не оробел, господин профессор, но мы это так давно проходили, что я совершенно забыл, я никак не думал, что вы у меня спросите такое старье, и не повторил Плутарха.
Последовало ещё несколько вопросов, на которые Миша отвечал так же успешно, как и на предыдущие. Наконец Ренодо вышел из терпения:
— Скажите мне, милостивый государь, я вас делаю судьёй в вашем собственном деле. Какой балл заслуживаете вы за нынешний экзамен?
— Единицу, — почти весело отвечал Миша.
— Берегитесь, молодой человек, — сказал Расин-отец, — я буду жаловаться на вас госпоже Расин.
Миша с нежным упрёком в глазах взглянул на Расина и, нагнув голову, как виноватый, холодно отвечал:
— Я больше ничего и не желаю.
— Тут что-то да не то, — шёпотом сказал аббат Расину, — его, верно, сбил с толку Аксиотис... Отправляйтесь на ваше место, господин Голицын. Согласно вашему собственному приговору, я ставлю вам единицу; но из уважения к вашему прежнему прилежанию я готов, если вы образумитесь, допустить вас к переэкзаменовке.
Миша как ни в чём не бывало возвратился на своё второе место и сел около Расина, занимавшего первое.
— Ну что? — спросил Расин. — У вас там что-то не совсем ладно было. Сколько тебе поставили?
— Не знаю, право. Кажется, три или четыре.
— Что так мало? Целый час экзаменовался и получил три или четыре.
— Аббат вздумал у меня из Плутарха спрашивать, а я целый год и не открывал Плутарха, думал, он спросит из Гомера...
— Ах, кабы аббат меня спросил из Плутарха! — сказал Расин. — Я только его твёрдо и знаю...
Когда Расин подошёл к красному столу, отец его строгим тоном сказал ему:
— Надеюсь, что ты не берёшь примера со своих друзей Аксиотиса и Голицына. Это удальство из-за товарищества доказывает только глупость, бесхарактерность и отсутствие собственного убеждения. Того, кто имеет твёрдое убеждение, товарищи с толку не собьют. Вот Мира. Он нельзя сказать, чтоб хорошо отвечал, но старание его видно во всяком его движении, и господин аббат поставил ему четыре.
— Я тоже постараюсь отвечать как только могу лучше, батюшка.
— Позвольте ваше сочинение, господин Расин, — сказал Ренодо.
Расин подал ему свою работу, и Ренодо начал просматривать её.
